Сара Кроссан - Одно целое [litres]

И больше не открывает.

– Иди, – повторяю. –

Иди, иди, иди.

Доктор Деррик стоит надо мной в чистом

белом халате,

на шее

безобразным колье

болтается

стетоскоп.

Рядом с ним папа,

заросший седоватой бородой.

Мама стоит в тени у двери.

– Ты меня слышишь? – спрашивает доктор

Деррик.

Я слышу,

но не шевелюсь.

Только моргаю. И он

говорит:

– Типпи ушла. Могу сказать лишь одно:

соболезную. Искренне,

от всей души.

Но я понимаю,

что этого мало.

– Уйдите, – говорю я,

отворачиваясь ото всех

и ненавидя всех в равной мере.

Типпи? Типпи? Типпи? Типпи? Типпи? Типпи? Типпи? Типпи?

Типпи? Типпи? Типпи? Типпи? Типпи? Типпи? Типпи? Типпи?

Типпи? Типпи? Типпи? Типпи? Типпи? Типпи? Типпи? Типпи?

Типпи? Типпи? Типпи? Типпи? Типпи? Типпи? Типпи? Типпи?

Типпи? Типпи? Типпи? Типпи? Типпи? Типпи? Типпи? Типпи?

Типпи? Типпи? Типпи? Типпи? Типпи? Типпи? Типпи? Типпи?

Типпи? Типпи? Типпи? Типпи? Типпи? Типпи? Типпи? Типпи?

Типпи? Типпи? Типпи? Типпи? Типпи? Типпи? Типпи? Типпи?

Типпи? Типпи? Типпи? Типпи? Типпи? Типпи? Типпи? Типпи?

Типпи? Типпи? Типпи? Типпи? Типпи? Типпи? Типпи? Типпи?

Типпи.

Я вою и ору.

Мне больно без сестры.

– Типпи, – шепчу в темноту.

Я вою и ору.

Мне больно без сестры.

– Типпи! – молю темноту.

Я вою и ору.

Мне больно без сестры.

Я вою и ору.

Мне больно без сестры.

Мне больно без сестры

в крови и костях,

в руках, ногах

и жилах.

Мне больно за себя.

– Люблю тебя, – шепчу,

и мне больно.

– Скучаю, – говорю,

и мне больно.

Эта боль,

эта боль

уже никогда

не уйдет.

Я хочу, чтобы оно было во мне.

Нельзя же просто выбросить его

на помойку.

Я хочу его себе.

Чтобы спастись.

Чтобы спасти

хоть частичку моей сестры.

– Сердце у Типпи было не очень здоровое

и не годится для пересадки, – бормочет

доктор Деррик. –

В любом случае уже слишком поздно.

Уже поздно.

Я знаю, он прав.

Но какая жалость, какая потеря!..

У Типпи всегда было

такое

сильное

сердце.

Медсестра с волосами, похожими на железную

щетку,

стоит возле моей кровати.

И сжимает мое предплечье рукой в латексной

перчатке.

Мое тело горит изнутри.

Что-то грохочет за ребрами,

бьется о них

и колет, колет,

словно под кожу мне вводят

битое стекло.

Боль изнурительна и бесконечна.

Я даже не подозревала,

что так бывает.

Я хриплю,

и латекс сжимается вокруг моей руки.

– Тебе больно? – спрашивает медсестра.

– Да, – отвечаю.

Она что-то делает с бутылочкой прозрачного

раствора

над моей головой.

Как будто морфий поможет!

– Скоро станет полегче, – говорит она.

Но это неправда, так?

Разве что-либо

может унять

эту боль?

Ей нужен

свежий воздух.

Ей нужны

лекарства.

Ей нужно

домой.

Ей нужны

наши молитвы.

Ей нужна

семья,

друзья.

Ей нужно

погоревать,

поговорить,

посмеяться.

Ей нужна

вода,

лекарства,

тишина,

время .

Но мне нужна

только

Типпи.

Сегодня я съела половинку крекера,

и врачи очень довольны.

Дракон – первая, с кем я соглашаюсь

повидаться.

Она сидит справа,

не пытаясь заполнить бездну слева,

и говорит о погоде:

в Хобокене нынче

выпало три дюйма снега.

А еще о папе,

который вернулся домой

и, насколько ей известно,

давно уже не берет в рот ни капли спиртного.

Дракон превратилась в кожу да кости.

Осунувшееся лицо – как у призрака.

– У тебя анорексия? – спрашиваю,

внезапно осознавая эту простую истину

и злясь на себя, что не вмешалась раньше.

Она кивает.

– Скорее всего.

– Типпи пришла бы в бешенство, – говорю

я ей. –

Надо что-то делать.

Дракон кладет голову на мою подушку

и жалобно всхлипывает.

– Я тоже по ней скучаю, – говорит.

– Мы все скучаем. Очень,

очень

скучаем.

Я прошу маму не откладывать похороны,

потому что я проведу в больнице много

месяцев