Сара Кроссан - Одно целое [litres]

и целую сестру.

– Я должен кое в чем сознаться, – говорит

Джон

в темноте.

Я стискиваю руки в кулаки

и готовлюсь к худшему.

– Я вообще без понятия, о чем этот бред

Джеймса Джойса, – признается Джон.

Я обмякаю.

– Ага, – говорю. –

Но мне все равно нравится.

– И мне, – кивает Джон. –

Разве не странно, что

настолько абстрактный и мудреный текст

все равно трогает нас за живое?

Он берет меня за руку

и не отпускает до самого утра.

На вешалке у входа

на лентах

висят пуанты.

Под радиатором валяются

толстые теплые гетры.

– Есть кто дома? – кричим мы. –

Дракон?!

Она вылетает из ванны и

обвивает нас тонкими ручками.

– Как я соскучилась! – восклицает она. –

Я вам купила русских матрешек. Дешевых.

И у меня новый парень. Петр.

Он – москвич.

– Ну вот, ты из-за нас вернулась…

Дракон мотает головой.

– Я уже задубела в этой России,

да и Петр думает только об одном –

как затащить меня в койку.

Я захотела домой.

К тому же не каждый день

разделяют твоих сиамских сестер.

Я хотела быть рядом, когда…

Она убегает и возвращается с матрешками.

Я открываю первую, затем вторую.

Каждый слой одинаков:

идеальные круглые щечки, угольно-черные

глазки,

и меньшие куклы как две капли воды похожи

на больших.

– Ищешь тут символизм? –

спрашивает Дракон,

хватая матрешек и вставляя их друг в друга.

– Эти куклы – про материнство, а не про вас .

Типпи хихикает.

– Ну-ну. А то Грейс думала, что все вокруг

должно быть про нас.

Мы украшаем гирляндой яблоню во дворе.

Объедаемся фаршированной индейкой.

Покупаем подарки.

В конце концов,

Рождество же,

и если уж так посмотреть,

мы ничем не отличаемся

от любой нормальной семьи.

Доктор Деррик знакомит нас с новым врачом:

доктором Форрестером, признанным

специалистом в своей области.

Именно он вставит нам под кожу

расширители –

маленькие шарики с физраствором.

Растянутой кожи должно хватить,

чтобы закрыть раны

после операции по разделению.

Во время процедуры нам делают местный

анестетик,

мы не спим,

а моргаем от яркого света и

наблюдаем за врачами и сестрами,

что парят над нами

в белых масках.

Несколько часов спустя

Типпи издает громкий стон,

а я хватаюсь за простыни,

чтобы не закричать.

– Срочно викодин! – бормочет Типпи

и жмет кнопку вызова медсестры.

Все тело пульсирует и горит огнем.

А ведь эти расширители – только начало.

– Скоро вы будете выглядеть так, словно

ваши тела покрыты

огромными опухолями, –

рассказывает доктор Форрестер утром.

В уголках его рта запеклась белая пена.

– Но это ненадолго. Пока волшебные

шарики делают свое дело,

мы отпустим вас домой.

Не спрашивая разрешения, он щупает

пальцами

надрезы –

на наших животах, спинах, боках, –

и мне становится совершенно ясно,

что отныне

наши тела

нам больше не принадлежат.

Мы отдали их на растерзание

этим людям,

которые будут раздувать их,

формовать

и резать,

даже не соизволив спросить:

можно? вы уверены ?

Я знаю,

он не хотел вздрагивать, когда

он дотронулся до шишки на

моем боку, где растут расширители тканей.

Но

он вздрагивает,

он ничего не может с собой поделать,

и впервые в жизни я понимаю, что

он не идеален.

И

я ненавижу его за это.

Мы ждем, пока нарастет кожа

и врачи подготовятся к операции.

Нам остается лишь

ждать,

читать,

смотреть телик

и слушаться медсестру,

которая приходит каждый день

и следит, чтобы мы не перенапрягались.

А я постоянно думаю,

что все это ожидание,

бессмысленное ожидание –

напрасная трата драгоценных

последних

минут нашей жизни.

Так или иначе,

скоро нам больше не понадобятся

все эти широченные штаны и юбки,

не говоря уж об огромных трусах,

которые мы носим с тех пор,

как научились ходить на горшок.

И хотя нам по-прежнему немножко больно

от расширителей,

мы находим в себе силы

разобрать шкафы

и выкинуть все,

что не сможем носить после разделения.