Сара Кроссан - Одно целое [litres]

выйти из операционной

живой.

Каково это – умереть?

Все равно что уснуть?

Погрузиться в черную тишину…

Быть может, это даже неплохо –

если, конечно, нас действительно

ждет ничто.

Но кого я обманываю?

Смерть должна быть гораздо, гораздо страшнее,

иначе люди

не пытались бы

уйти от нее любой ценой.

Быть может, смерть

ослепительна

и свирепа.

Быть может, это полная противоположность

сна,

мучительное пробуждение –

встреча с реальностью.

Именно это и страшно,

именно это

невыносимо.

Но никто не знает, что там,

покуда сам не попадет

на тот свет.

Пока я только знаю,

что меня положат в гроб с медными ручками,

гроб этот опустят в землю,

и

у меня нет абсолютно никакого желания

лезть

в эту штуку.

Джон приезжает в больницу

без Ясмин.

Он кладет на прикроватную тумбочку

букет увядающих белых роз,

затем начинает возиться

с вазой, водой и газировкой,

чтобы их освежить.

– Вы поссорились? – спрашивает Типпи.

– Мы с Ясмин? Вовсе нет. Она уехала на свадьбу, –

поясняет он. –

А я не хотел ждать.

Хотел скорее вас увидеть.

Он остается на несколько часов, а перед уходом

крепко обнимает нас обеих,

потом быстро целует меня –

не всем арбузным ртом, как в прошлый раз,

а почти целомудренно,

одними губами.

Когда он уходит, Типпи спрашивает:

– Что это значит? Вы – пара?

Я пожимаю плечами.

– Вряд ли.

– Может быть, ему вздумалось

поэкспериментировать, – говорит она. –

С другой стороны, так можно сказать

о любых отношениях.

– Это ты сейчас пытаешься не быть гадиной?

Приятное говоришь? – спрашиваю,

пихая ее в бок.

Она улыбается.

– Да пошла ты!

О нем.

О нас, сросшихся грудью,

сердцами.

Но куда же тогда подевалась Типпи?

Как ни ищу,

я нигде не вижу сестры

и не слышу ответа

на свой зов.

Он говорит:

– У тебя же есть я, –

но,

просыпаясь

с криком

в слезах

и в поту,

я понимаю:

Джона мне

недостаточно.

Наша семья устраивает вечеринку,

и мы все старательно делаем вид,

что она не прощальная.

Приходит куча народу.

Двоюродные братья, которых мы не видели

с тех пор,

как у них сломались голоса,

врачи, которых мы знаем всю жизнь,

и даже миссис Джеймс из «Хорнбикона»

(она предупреждает, что после возвращения

в школу

никто не даст нам поблажек).

– Вы будете сдавать экзамены,

как и все остальные.

Она хочет казаться доброй,

но что за чушь она несет!

После операции мы не сможем ходить,

и нам точно придется делать поблажки.

Ясмин и Джон врубают музыку на полную

громкость,

и медсестра, принесшая градусник,

велит нам вести себя тише:

дескать, мы беспокоим других пациентов.

Когда все уходят,

Ясмин хлопает нас по бокам,

словно проверяет – нет ли в карманах сдачи.

– Скоро увидимся, дурочки, – говорит она

и исчезает,

не в силах сказать что-то еще.

Джон обнимает нас обеих

и кладет голову мне на плечо.

– У нас всегда все было непросто, знаешь…

Я позволяю своему никчемному сердцу

в последний раз замереть от его голоса,

а потом отстраняюсь.

– Не сегодня, – говорю.

Каролина просит Пола сфотографировать

нас втроем

и просовывает голову между нами.

На подбородке у нее крошки шоколадного

торта.

Она кричит: «Сыр!» секунды три, а потом

устанавливает фотку на главный экран телефона.

– Я скоро приду брать у вас постоперационные

интервью, лады? –

говорит.

И сжимает наши коленки.

– Вы чудесные, обе!

Музыка умолкает.

Со стола убирают еду.

Бабуля включает телик,

а мама с папой уходят подписывать очередные

бумаги.

– Я не успела сделать все, что было

в списке, – говорю,

и Дракон придвигает стул поближе.

– В каком таком списке?

Я сглатываю.

– Ну, в списке дел,

которые надо успеть перед смертью.

Дракон морщится и таращит глаза,

стараясь не заплакать.

– Грейс так и не залезла на дерево, –

поясняет Типпи.

– Тогда пошли, – отвечает Дракон

и вручает нам костыли.

У лифта нас останавливает медсестра.

– Что-то случилось? – спрашивает,

беря меня за локоть.

– Хотим подышать воздухом, – отвечаю.

Медсестра мотает головой.

– Нет. Лучше не надо.

– Ее сейчас вырвет! – говорит Типпи. –