Сара Кроссан - Одно целое [litres]

Я снимаю с шеи кулон

в виде кроличьей лапки

и кладу его на тумбочку,

а потом выключаю свет.

Он мне больше не нужен.

Нет на свете никакого везенья.

Всю ночь мы с Типпи лежим в обнимку,

обвивая друг друга,

как волокна в канате.

Я прячу лицо

у нее на шее,

а она то и дело просыпается

и целует меня в макушку.

Когда за окном раздается пение первых птиц,

а небо становится персиковым,

мы лежим и глядим друг на друга.

Глаза уже не могут плакать.

Типпи трется носом об мой нос.

– Все будет нормально, – говорит она. –

А если и нет, это тоже нормально.

Мама вцепилась нам в руки, а папа

держит ее сзади.

– Мы вас любим,

любим,

любим, – твердят они

вновь и вновь,

точно заклятье.

Медсестра утаскивает их прочь,

и нас пожирают

двери операционной.

Такое чувство, что там

собралась многотысячная толпа,

и все эти люди вдруг замолкают

при нашем появлении.

Навстречу выходит

доктор Деррик.

– Готовы?

Нас переваливают на операционный стол,

как кусок мяса на разделочную доску.

– Насколько это возможно – да, – отвечает

Типпи.

Доктор Деррик нагибается к нам,

чтобы больше никто не услышал:

– Я очень постараюсь,

чтобы все было хорошо. Чтобы вы всегда

были вместе.

Я очень, очень постараюсь, – шепчет он.

Я стискиваю руку Типпи, а она поворачивает

голову

и смотрит мне прямо в глаза:

– До скорого, сестренка, – говорит она

и целует меня в губы,

как в детстве.

– До скорого, – отвечаю.

Мы укладываемся поближе друг к другу

и вдыхаем

тишину.

Но ее нет.

Ни рядом на кровати,

ни в палате.

Свершилось.

Я жива, и я одна

в своем огромном личном пространстве.

Свершилось.

Мама, папа и бабуля тискают разные

части моего тела,

хватаются за меня так,

словно я в любой момент могу улететь.

У изножья койки стоит Дракон.

Глаза у нее красные,

лицо перекошено.

Мама плачет.

Папа хлюпает носом.

У бабули дрожат ноздри.

Заговорить отваживается только Дракон.

– Твое тело прекрасно работает на сердечной

помпе, – сообщает она. –

И тебя уже поставили в очередь.

В очередь на пересадку сердца, Грейс.

Перекошенная улыбка.

– Но Типпи чувствует себя неважно.

Она потеряла много крови во время операции

и теперь

у нее какая-то инфекция.

Она очень больна.

Очень.

Больна.

– Я хочу ее увидеть, – говорю. – Я хочу быть

с ней.

Дракон кивает.

– Мы так и думали.

Из Типпи торчит не меньше проводов

и трубок,

чем из меня.

Она лежит в изолированном боксе,

в углу зловеще бормочут и хмурятся врачи,

постоянно пищит монитор.

Огромная рана на моем бедре горит огнем.

Желудок сжимается.

Когда я глотаю, горло пронзают ножи.

– Положите меня рядом с ней, – говорю.

Врачи мотают головами, а сестры прячут глаза,

потому что не могут перечить

старшим.

– Положите меня рядом с ней! – умоляю.

Папа хмыкает и, не спросив разрешения,

подкатывает мою койку к Типпиной.

– Помоги мне подвинуть сестру, – велит он

Дракону,

и врачи вдруг кидаются к нам через всю

палату.

Меня осторожно перекладывают

на койку к Типпи

вместе с сумкой размером с ноутбук,

которая не дает мне умереть.

От легкого удара о койку из меня вырывается

крик.

Но Типпи не шелохнется.

Ее дыхание слабое и тонкое, как кружево,

лицо спокойно,

будто бы она с самого начала готовилась

к такому исходу.

Я обнимаю ее.

И держу.

Утром глаза Типпи

превращаются в тонкие щелки,

сквозь которые внутрь почти не проходит свет.

Я глажу ее губы кончиком пальца.

– Привет, – говорит она

едва слышно

и повторяет: – Привет.

Невзирая на боль, я прижимаюсь к ней всей

грудью,

чтобы наши тела слились.

Она морщится и качает головой.

– Я ухожу на дно, – говорит.

– Нет! – вру я.

Типпи выдавливает тихий смешок,

вложив в него весь свой сарказм.

– Помни, что ты обещала.

И что теперь делать?

Я понятия не имею.

Поэтому говорю те слова, которые сама бы

хотела услышать

на ее месте:

– Иди, если тебе так надо.

Приподняв уголок рта, она закрывает веки.