Владимир Киршин - Дед Пихто

У них дизайн, конечно, эргономика, у них чемоданы на колёсиках: чуть приподнимут один угол и — катят спокойно до такси. Калачов уже в Тегеле. Вот он, навьюченный минами, стоит в очереди в кабинке паспортного контроля и щиплет себя за ляжку, силясь проснуться. Германия, однако. Если этот сон сейчас же не кончится, надо будет как-то добираться до Потсдама — а как? «Шпрехен зи дойч?» — пограничник любуется калачовой визой. «Найн», —отвечаете достоинством Калачов, и немец громко радуется шутке. Ему весело; Калачов сдержанно улыбается, но стоит на своём: с чиновниками — только на родном языке. Фриц зовёт коллегу, владеющего русским, тот затевает беседу: цель визита и т.п. — Калачов отвечает, привычно набычась. Но тут он замечает в конце зала юную пару странного вида — длинного худого парнягу в очках и богемную девицу, две белых вороны среди сплочённого импозанта. Свои, — умиляется Калачов. Он поднимает руку в приветствии — те обрадованно машут транспарантиком “КАЛАЧОВ”, и всё меняется: «Это за мной», — вальяжно говорит Калачов солдату, дерзко забирает у него свой паспорт и, широко улыбаясь, шагает к скачущей в нетерпении парочке; солдат желает вслед удачи.

«Херр Калатшофф?» — на всякий случай справляется парень. «Яволь!» — отвечает мэтр из России и хлопает парня по плечу, «Гутен таг», — он кланяется девице. Его сажают в «БМВ», его мчат по солнечной аллее и распра-шивают о России, а он рассказывает им о России по-английски — к собственному удивлению, ах да, все удивления — за скобки. «Зе литтл презент, джаст э моумент»,

— Калачов роется в торбочке, вынимает гривенник 1961 года и вручает девице: «Совьет коин — сувенир». Девица светится от счастья, лопочет что-то — Калачов кивает важно. Мимо проносятся залитые светом лужайки, сетки изгородей, особнячки. Их ритм нарастает, уплотняется, вот дома уже вплотную друг к другу, сплошь — «Из вис Потсдам?»—«Та, та, конешно!». Его высаживают, ведут к координаторам фестиваля. Там огромная, стриженная под мужика Ингрид выдаёт Калачову порцию улыбок, а также: каталог фестиваля, программу и конвертик с дойч-мар-ками плюс карту города с указаниями, где эти марки можно с удовольствием потратить. От конверта исходит ощутимое тепло. Банки с фильмом исчезают в направлении кинозала, сумка — в направлении отеля, могучую Ингрид разрывают на части прочие гости фестиваля — бэмц! — Калачов остаётся один.

Он выходит на крыльцо. Он один.

Вечернее солнце. Ступени. Шаг, другой, пятый. Его нога на немецкой мостовой. Как просто. Эти туфли он купил в ЦУМе за восемь тысяч. Хорошо бы присесть, — не успел подумать — глядь: скамейка на одного — чугунное кресло с деревянным сиденьем и удобной спинкой. Калачов садится. Ему тепло. Немного кружится голова. И ещё грустно. Ну вот она, Европа. Привет. Перед ним маленькая площадь. Справа, судя по карте Ингрид, Нико-лаикирхе — вот она. Напротив — Фильммузеум. За спиной — Альт-Ратхаус, а слева, прямо на мостовой, — лёгкие белые столики пол лёгким белым шатром — штрассен-кафе. Там: румяные колбаски, настоящий, без дураков, шницель, разноцветные, фигурно нарезанные, пересыпанные зеленью, пряностями овощи, ветчина и сыр, кофе с раскалённого песка и стакан холодной голубой воды для прихлёба, мороженое, фройляйн в микроюбочке счёт несёт, а вот и Калачов, сытый уже, развалился в белом креслице: а штройзель у вас есть? штройзель хочу. Алекс Типпих, кудрявый, улыбчивый, в очках, интересуется у Калачова, как там российское кино и вообще. Алекс Типпих — ведущий радиопрограммы «Мульти-Культи», в смысле — культурка и её много, Калачов понимающе кивает. Российское кино специфично, солидно произносит он, но не развивает мысль — встаёт, дарит Алексу на прощание календарик с рекламой своего фильма и соседям дарит налево и направо календарики. Приятные лица, но Калачов уходит, ему надо посмотреть всё: а вдруг где-то рядом от него прячут нечто изрядное. Немецкий закат, например, — алая черепица, рыжая мостовая и длинные тени на ней, музыка, немецкие тинейджеры на скейтах взлетают над бетонным кратером и падают обратно, взлетают и падают: там в кратере что-то кипит, должно быть, какое-то буйное варево восторга — кипит и брызжет молодыми телами. У борта столик, там две весёлые девчонки штампуют значки с именами. Как ваше имя? — Дитер Болен, — не задумываясь, отвечает Калачов. Девчонки хохочут — аппарат: склдым — ему на грудь прицепляют бляху «Дитер». Дитер-кондитер. В Альт-Ратхаусе фильм на шведском, в Фильммузеуме — на французском. Титры на английском, наушники — на немецком, — Дитер, ты куда? Вышел, качаясь. Уже темно. А ведь ещё утром был в Москве — ну и денёк, бо-оже. Плюхнулся в дежурный «БМВ»: «Спать —слип, слип». Мухой пролетели по вечерней раззолочённой штрассе, въехали в тёмный сад и вдруг сразу — в ярко освещённый патио гос-тинницы; встали. Тишина. На стекле стильно: «Art-Hotel». Арт-отель, блеск. Но сил уже нет. Шагнул к дверям — те отпрянули, распахнулись широко —облитый светом встал, как пугало, растерзанный гостеприимством бродяга с идиотской брошкой «Дитер» на груди. Шофёр сзади желает доброй ночи. Найн, найн, — пугается Болен, — ком, битте, битте, ком. Шофёр понимает, ведёт больного через вахту, потом наверх, по заглушенным, как в самолёте, коридорам, отпирает дверь его магнитной карточкой, включает свет, вот — кровать. Доброй ночи...