Владимир Киршин - Дед Пихто

Он вернулся к немецкому консульству, постоял тенью у дверей, покуда последний жаждущий визы, спотыкаясь и падая, на четвереньках не прошмыгнул внутрь. Потом спокойно, очень спокойно поднялся на крыльцо и медленно, с достоинством предъявил охраннику свой розовый талончик. Вот так надо, — покойный Калачов безмятежно улыбнулся охраннику. Тот закивал, заулыбался ответно и приглашающе повёл ладонью в сторону паспортистки. Калачов потрепал его по плечу и перешёл к девице. Послушал её пластинку: «Башей визы нэтт. Может быть, в понеделник ». Возразил равнодушно: «Моя виза есть. Она там», — и указал подбородком на служебную дверь. Девица задумалась. Калачов молча её рассматривал. Голодные солдаты-калачовцы на дальнем просёлке обернулись и уставились с интересом.

Цокая каблучками, паспортистка удалилась, покопалась там у подножия паспортной горы и очень скоро воротилась с красной книжицей, украшенной радужной наклейкой. Виза! Как она красиво переливается: каждый охотник желает знать!

Какая ель, как ель, какие фыфечки на ней!

Калачов скупо улыбнулся. Его солдаты, побросав кур, мгновено сплотились, грянули оркестры, вздыбились усы

— полки двинули на запад.

ДРАНГ НАХ ВЕСТЕЙ!

Чудный, чудный сон.

Молоденький шереметьевский таможенник в белой рубашке прижимает перстень-печать к калачовской декларации: валюты нет, антиквариата нет, ничего нет.

Молоденький малицанерик в голубой рубашке сладко зевает, а на экране багажного контроля тем временем беспрепятственно проходит калачовский фильм, расфасованный по трём банкам — три мины, обязанные взорвать Европу.

Молоденький пограничник весь в зелёном, как кузнечик, просвечивает наклейку на паспорте ультрафиолетом; не выходя из кабинки, подозрительно оглядывает мирную худобу Калачова через зеркала.

Молоденькая девушка в синем проводит ватагу иностранцев к самолёту; с ними Калачов — плывёт, как рыба.

Пузатый аэробус с двумя огромными бочками турбин по бокам украшен надписью: «Diamond Sakha». Почему «Саха»? Саха —это Якутия, недоумевает Калачов, но не возражает: Саха — так Саха. В Берлин через Якутию

— а что, нормально. Такой сон. Весело смеясь, Калачов взбегает по трапу.

Сахатый джамбо внутри пуст — почему-то. В салоне бизнес-класса, напоминающем своими размерами кинотеатр, вместе с Калачовым пять человек. Калачов решает ничему не удивляться и все «почему-то» вынести раз и навсегда за скобки как общий множитель всего происходящего с ним в его замечательном сне. Сахатый джамбо внутри пуст, ну и хорошо — пять человек расселись по салону где кому вздумалось, юноша и девушка, появившиеся из-за занавески, оба неземной красоты, исполняют для них «танец стюардов». Звучит тихая музыка, на плечах танцоров блики света, на груди галстучки, в руках они держат кислородные маски и изящными жестами обозначают их надевание на лицо. Мягкие улыбки стюардов отвергают эти самые маски и заодно отвергают всякое беспокойство о безопасности полёта. Сладчайшая речь на немецком и на русском попеременно баюкает: «1700 километров... 10 ООО метров... 840 километров в час... Через два часа посадка в аэропорту Тегель...»

«Что будете заказывать?» — наклоняется к Калачову милая фройляйн в форменной блузе, легко подкатывая четырёхэтажную витрину, всю заставленную яствами. Калачов, полуприкрыв глаза, чтобы не испугать девушку их голодным блеском, медленно подаётся к повозке. Он вертит бутылки и любезным голосом заводит разговор об ирландском пиве, непременно тёмном, бочковом, «Гиннесс», в высоком бокале... «Гиннесс» только баночное, огорчается фройляйн, не беда, утешает её, дрожа, Калачов, давайте его сюда и орешков солёных, битте. Он медленно ест, медленно пьёт, но быстро хмелеет и замирает надолго с улыбкой на устах и красочным журналом на коленях... Из воздуха возникает другая стюардесса, ещё краше первой, щипчиками она подаёт Калачову с подно-сика влажную, нагретую салфетку. Калачов отирает салфеткой персты, не спеша налаживает столик, ждёт. Пожилую фрау в соседнем ряду обслуживает стюард. Наушники транслируют одиннадцать музыкальных программ и одну — не то стихи, не то псалмы. Что если снять туфли? Ладно, после обеда. Вот его уже несут. Калачов снимает прозрачную крышечку с блюда, нюхает и — стонет тоненько, в унисон с невидимым микромоторчиком под обшивкой. Нет, он знал, что у них вкусно, ему говорили, он готовился, он намеривался встретить западную еду достойно и не сомневался, слушая охи и ахи российских мещаночек с тонкой такой, грустной усмешкой, что уж его-то этим не проймёшь, уж он-то, да... И вот Калачов плачет — натурально рыдает над блюдом, роняя на пол прозрачные вилочки, роняя злые слёзы на сыр и зелень, ничего больше не видя от стыда и безнадёги собачьей своей жизни... Да это хмель, ерунда, просто он расслабился, это всё пиво на голодный желудок. Калачов встаёт, выходит в туалет умыться. Он вздыхает глубоко несколько раз и, развеселясь, вытирает морду женской гигиенической прокладкой из пластмассвого контейнера.