Елена Долгопят - Чужая жизнь

– О, – сказала Верка, – ну и ну. И рассмеялась.

– А кем же ты станешь? – доброжелательно поинтересовался Кабан.

– Я политикой буду заниматься.

– В президенты метишь?

– В императоры, – сказала Верка.

– А чего ждать? Я прям щас.

Кабан поднялся, обошел стол и поклонился Кольке в ноги, руку его схватил и поцеловал.

Колька смотрел презрительно.

– Сколько твоя таблетка действует?

– Час примерно. Или побольше. Около того.

– О, еще долго.

– Тебе скучно, что ли?

– А тебе, что ли, весело?

– По крайней мере не скучно.

– А на меня почему не действует?

Колька вдруг обратился к ней:

– А ты? Будешь мне руки целовать?

– С мылом вымой.

– Такие целуй. Как есть. Я тогда тебя потом пожалею.

– Ладно, я пойду, развлекайтесь. – Верка привстала.

– Погоди.

– Чего годить?

– Бутер доешь.

– А куда он делся? Эй, Колька!

– За короной пошел.

– Какие у него, однако, желания.

– Да ничего особенного.

Колька между тем вернулся, молча, с достоинством. С мокрых рук стекала вода. Приблизился к Верке.

– Вымыл. Целуй.

– А чего не вытер?

– Полотенце замызгали.

Стоит, ждет. Смотрит холодно.

Верка усмехается, шагает к нему. Наклоняется. Целует одну руку, целует другую. Кабан ржет. Наслаждается. Верка расстегивает пуговицы на Колькиной рубашке. И стягивает с него рубашку. Колька стоит, растопырив руки, как маленький. Потерянный, жалкий. Верка расстегивает ему брюки, брюки падают. Верка стаскивает с Кольки трусы, вниз, на пол. И говорит негромко, так говорит, точно голубь воркует:

– Тощий ты, как рыбешка.

Ладонью его худое синее тело оглаживает. Становится на колени. Кабан ржет.

– Ой-ё, мне прям смотреть неловко.

Но смотрит.

Колька не видит ничего, слезы застилают глаза.

Он вдруг обмякает и обрушивается на пол. Опрокидывается задетый им стул. Верка стоит на коленях, смотрит на лежащего. Поднимается. Спокойно говорит Кабану:

– Помоги.

Перетаскивают голого на диван, накрывают его же рубашкой. Смотрят друг на друга.

Кабан поднимает большую руку и бережно гладит Верку по голове. Смотрит ей в лицо. Обхватывает ладонями ее голову. Целует в губы. Верка пристраивается на край стола. Они торопятся, стол ходит ходуном, опрокидывается посуда, под рюмкой расплывается пятно. Белая скатерть и без того уже в пятнах. Мать Колькина ее стелила белую, девственную.

Мать и посуду расставила, и мясо запекла в духовке. Салатов настрогала. Ночь трудилась до утра. Денег оставила – если вдруг чего докупить. Расцеловала и уехала к сестре в Королев. Отец Колькин в эти сутки работал. Наутро он должен был вернуться часам к десяти. Мать предупредила, что будет рано, к восьми, чтобы успеть всё прибрать, чтобы встретить отца тишиной и покоем, и сытным духом. Она так и приехала, как обещала, и застала в доме идеальный порядок. Посуда перемыта и убрана, пол влажно сияет. Скатерть, льняная, тяжелая, лежит в грязном белье, это понятно. В мусорку заправлен чистый пакет.

Кольки в доме не было, и мать решила, что он как раз потащил на помойку мусор.

Чистота Колькину мать не особенно порадовала, что-то в ней было тревожное, неестественное. Мать походила по дому, нашла на подоконнике окурок, и ей стало полегче.

Пол просыхал. Мать вышла на крыльцо. За оградой протащился тяжелый переполненный автобус. Мать прошла по дорожке и услышала глухой стук. И бросилась к сараю. Она не осознавала, что делает, почему. Толкнула дверь и увидела сидящего на земляном полу Кольку. На шее его была петля. Обрывок веревки свисал с балки. Мать бросилась к сыну. Причитала, приговаривала.

– Что ты, что ты, мы сейчас, всё хорошо, хорошо, что ты.

Она его привела в дом, умыла, переодела, дала успокоительное, уложила на строго заправленную койку в своей тихой спальне, задвинула шторы, села рядом. Гладила его руку, пока засыпал.

Еще несколько часов назад постель в родительской спальне была разорена. Верка и Кабан спали в обнимку. Проснулись они одновременно и одновременно друг от друга отодвинулись. Верка поднялась, как была, голышом. Молча. И Кабан молчал. Не шевелился, смотрел. Верка ушла в большую комнату. Колька по-прежнему лежал на диване, только повернулся спиной, уткнулся лицом в спинку, ноги поджал, то ли дышал, то ли не дышал. Верка оделась и ушла. Колька смотрел в диванную спинку, на ткань в елочку, которую знал наизусть, с младенческих лет. Слышал, как приперся Кабан и тоже оделся. Но только не молча, матерясь негромко, глухо. Ушел и он. Колька услышал очень-очень дальний ход поезда. Километров пять они были от железной дороги, далеко. Встал Колька. Казался спокойным. Оделся и принялся за уборку. Всё больше и больше заводясь, распаляясь. И ему казалось, что он решительно ни о чем не думает в это время.