Дитер Нолль - Киппенберг

Я сообщил ему о разрешении шефа в случае необходимости, то есть почти наверняка, на некоторое время воспользоваться помощью его лично и его коллег.

— Охотно поможем, — сказал он с сонливым дружелюбием, — очень даже охотно. А о чем, собственно, идет речь?

Для начала я ограничился намеками, что, мол, Шнайдер два года назад создал препарат, синтез которого до сих пор был связан с непомерными техническими трудностями. Харра же теоретически предсказал, что с помощью определенного приема подобных результатов можно будет добиться и без особых трудностей, и Шнайдер немедля воспользовался его предложением и синтезировал препарат, но только в малых количествах, а установок большого размера в его лаборатории нет.

Хадриан слушал меня, не перебивая, закурил, глубоко затянулся, выпустил изо рта клуб серого дыма. Мне почудилось, будто на его изборожденном складками лице с отвислыми щеками и отечными подглазьями вдруг мелькнул огонек. И если меня не обманывало зрение, по мере того как я продолжал говорить, в его серых и мутных глазах появилось что-то внимательное и цепкое — выражение, которого я еще ни разу у него не наблюдал.

— Вот мы бы и хотели, — примерно так выразился я, — с вашей помощью повторить этот опыт в увеличенных масштабах. Вам надо будет сотрудничать с Харрой, чтобы мы определили основные параметры, которые мы затем заложим в машину для последующего увеличения.

— Интересно, — сказал Хадриан, — продолжайте, пожалуйста.

Я коротко обрисовал трудности, которых мы ожидаем. Боясь, что Хадриан меня не поймет, я пытался давать как можно больше объяснений. Но я недооценил Хадриана. Ибо его серая сникшая фигура словно распрямилась в кресле. Разумеется, несколькими предложениями нельзя перевести человека из состояния многолетней спячки в состояние инициативной готовности, но уж сонными глаза Хадриана не назвал бы теперь никто.

— Интересно, — сказал он снова, — я припоминаю, вы давно вынашивали подобные идеи. — Он выпустил облако серого дыма из носа и изо рта, сказал: — В общем и целиком очень интересно, — и добавил: — Но трудно, чрезвычайно трудно. Трудно, но отнюдь не невозможно. Если только шеф либо Кортнер не надумают как-нибудь…

— Шеф не надумает «как-нибудь», — перебил я, — а если с «как-нибудь» полезет Кортнер, переадресуйте его, пожалуйста, к Боскову.

До сих пор я даже не подозревал, что Хадриан умеет улыбаться.

— То, что я вам сказал, — продолжал я, — не подлежит разглашению, если не считать Боскова. Это покамест только планы, еще неизвестно, осуществим мы их или нет. Вдруг завтра все разрешится само собой, возможно, не знаю. — И я встал.

— Еще ничего не известно, понимаю, — сказал Хадриан. — Завтра все может разрешиться само собой, — он кивнул, — во всяком случае, я пока буду помалкивать.

Уходя, я оглянулся и увидел, как Хадриан сидит в своем стеклянном закутке. На лице у него прибавилось складок, взгляд стал еще более усталым. Он с трудом удерживал зевоту. А я шел по переходу в новое здание и думал: ничего, Хадриан у нас еще приободрится, а его скептицизм нам очень даже полезен, потому что молодежь, сидящая на ЭВМ, склонна, наоборот, к необоснованному оптимизму. Одновременно я испытал какое-то чувство вины из-за того, что этот способный человек так глубоко увяз в будничной, неувлекательной работе, но я постарался отогнать это чувство. Придя в комнату, я взялся за телефон и попробовал связаться с Юнгманом. Юнгмана я обнаружил у Шнайдера и попросил его зайти ко мне.

Конни Юнгман, правильнее Конрад, был одним из наших многообещающих молодых людей, может, даже самый многообещающий, если иметь в виду некоторые полузабытые планы. В свои двадцать девять лет он, попав к нам, быстро обзавелся отменным изъяном, причем Босков считал, что так оно и должно быть, потому что только с помощью какой-нибудь индивидуальной причуды личность может утвердить себя при нашем коллективном стиле работы. Итак, Конни воспитал в себе прелюбопытную неполноценность: он ровным счетом ничего больше не знал, он начисто все забыл, господи, как там было написано? Ведь знал же, черт возьми, и все как есть вылетело из головы, просто понятия не имею. И этот самый Конни ворвался теперь в мою комнату: стук в дверь, шаг в комнату, закрывание двери за собой — Юнгман все это совершил как бы за один присест.

Юнгман был химик-технолог, правильнее сказать, инженер. С ним произошло то же, что и с Леманом: он, собственно говоря, хотел защищаться и даже до сих пор не раздумал, но стать кандидатом технических наук в нашем институте он не мог, да и на черта нужны ему эти звания, подождет степень, никуда не денется. Под присмотром Харры Юнгман последние годы продвинулся от химической технологии к физической химии, а при содействии Лемана — в фундаментальные науки: логику и математику. Будем надеяться, что не слишком односторонне, подумал я не без тревоги, когда Юнгман вошел в мой кабинет.