Дитер Нолль - Киппенберг

Вот что промелькнуло у меня в голове, когда я, все еще не замеченный, стоял в дверях шефовой лаборатории. Я знал, что мне не следует затрагивать противоречия либо играть на принципах, если только я хочу достигнуть того, к чему стремлюсь. Я собирался осмотрительно подойти к делу. Я не желал во имя принципа бросать вызов неким установлениям до тех пор, пока директора институтов и клиник наделены правом отклонять тот или иной метод исследования или лечения одной лишь фразой: «Я это не признаю» — и ни одна сила в нашей стране не может потребовать у них научного обоснования. Ибо, коль скоро речь идет о научных принципах, она идет одновременно и о личных интересах, которые очень легко приходят в столкновение. Там, где учреждение, подобное нашему институту, пребывает в состоянии равновесия и часовой механизм худо-бедно, а работает, новые мысли предстают лишь досадными помехами, против которых всячески восстает уже апробированное, с тем чтобы все вернулось на круги своя. Попробуй, выступи против кортнеровского метода работы, чтобы при этом не сделались излишними некоторые планирующие инстанции, не утратили смысл некоторые диссертации, не лишились перспективы некоторые аспиранты и одновременно не предстал в двойном свете существующий метод руководства. Я знал еще со студенческих лет, какая поднимается суета, когда кто-нибудь слишком откровенно вылезает с новыми идеями. Там, где пробивает себе дорогу новое, для старого всегда есть риск остаться не у дел. Я многого достиг в этом институте, мне никто не связывал руки, но лишь до тех пор, пока наши новые идеи не уподобились струе холодного воздуха в теплице плодотворных исследований; тогда-то передо мной и были воздвигнуты границы, тогда-то я и натолкнулся на сопротивление, тогда-то вдруг пошли в ход принципы, а принципов, как известно, придерживаются из одного только идеализма: там, где речь идет о постах, штатных единицах и премиях, даже верховный жрец науки умеет драться, как лесоруб. Вот почему я и стал холодным тактиком и, приходя к шефу, искал не конфронтации, а согласия.

Итак, я наконец вошел в лабораторию и затворил за собой дверь, и Ланквиц поднял взгляд. Он встретил меня приветливо, кивнул и снова, как завороженный, уставился на свои колбы. Мне же он мирно, с мягким укором сказал:

— Я слышал, что к нам все-таки приехали господа с Тюрингского завода, причем целая бригада. Не находишь ли ты, что это противоречит нашему статусу?

Никоим образом, скорей даже напротив, надлежало ответить и взять Ланквица под руку и с мягкой настойчивостью отвести его к столу, приговаривая: «Давай откровенно побеседуем. Пора наконец четко определить, чего мы хотим, на что расходуются миллионные капиталовложения и для чего мы вообще существуем. И давай общими усилиями обдумаем эту старую проблему, эту неприглядную историю — ты знаешь, о чем я говорю, — может, нам и удастся привести ее в приглядный вид».

Вот как мне следовало говорить, попутно отметая все могущие возникнуть возражения. Но Ланквиц давно уже не был молодым человеком, и волосы у него поседели, и спина согнулась под гнетом прожитого. Мне казалось, будто он тащит на себе весь институт как тяжкую ношу, которую можно сбросить лишь ценой того, что взгляд его ясных глаз потускнеет, голос потеряет былую звучность и от всего прошлого останется лишь старый надломленный человек.

Но разве на обочине уже не оставались другие надломленные люди, и не обязательно пожилые господа, но и крепкие, круто замешанные парни вроде меня? Но разве валютные миллионы не стоили нервного криза у Ланквица? А инфаркт — так ведь не хватит же его сразу инфаркт? Почему я все-таки молчу? Потому ли, что старик сегодня настроен так уравновешенно и мирно? Или я побаиваюсь, как бы мне самому не очутиться в конце концов с нервным кризом где-то на обочине, если дойдет до драки?

Нет, без Боскова я против Ланквица не тяну. А на помощь Боскова лучше не рассчитывать, пока я не разобрался с Ланквицем. Все равно, как змее кусать собственный хвост. Но все это мелькнуло во мне скорей чувством, нежели мыслью.

Сознательно я воспринимал лишь облик нового здания, которое видел через окно. Там было мое царство, там я мог володеть и княжить. Мой взгляд проникал сквозь стены, до подвальных помещений, я видел все, созданное нами, все было любо моему сердцу, и работы здесь хватило бы на целый век успешных исследований, в любви и согласии со всем и вся. И с Ланквицем можно очень мирно сосуществовать, если вести себя разумно и тактично и не стремиться с первого же мгновения перевернуть основы и продуманно браться за дело.