Дитер Нолль - Киппенберг

То было погружение в некий замкнутый мир: раствор, цвет, подбор цветочных названий, лекарственное растение — все подвергалось исследованию, чтобы выяснить, не остались ли здесь незамеченными целебные вещества. За этим следует перелистывание справочников, перечитывание литературы, посылка курьера в библиотеку. Это был рабочий стиль человека, обязанного своими весьма значительными успехами высокоспециальному знанию предмета и незаурядному искусству экспериментатора, а вдобавок чутью, которое даже сам он считал почти сверхъестественным; человека с беспредельной выдержкой ожидающего в замкнутом мирке своей лаборатории мгновенных озарений, увенчанных фразой «Ага, вот оно!», — фразой, которую сам он окрестил «прафеноменом исследовательского духа». Наблюдение плюс опыт плюс интуиция — таков был девиз Ланквица. Под таким девизом вполне можно бы подписаться, не сделайся он мало-помалу в глазах Ланквица категорическим императивом научных изысканий.

Ведь и мы у себя в новом здании только и живы что опытом да наблюдением, как, собственно, и вся наука. И мы умеем ценить случайности творческого характера, только оцениваем их по-другому; мы стараемся решить проблему, подчинить поле исследования вероятности результата и одновременно все точней очерчивать с помощью ЭВМ пространство измерения, чтобы тем верней уловить рано или поздно счастливый случай. В старом здании были невысокого мнения о наших методах, как и мы в новом — об абстрактных апробациях Кортнера, другими словами, о не ставящей никаких конкретных целей проверке все новых и новых субстанций в надежде на возможное обнаружение желаемой биологической активности.

Поэтому мы неизбежно с самого начала и все жестче, сталкивались лбами, ибо, если мы и принимали что-то на веру у шефа, из этого вовсе не следовало, что подобное снисхождение будет оказано и его заму. Шеф мог, к примеру, возносить хвалы случаю, благодаря которому в одной лондонской клинике заплесневели целые колонии бактерий и который, произведя глубокое впечатление на Флеминга, впоследствии Нобелевского лауреата, открыл ему глаза на то, что уже до него видел Пастер, и не только Пастер, но чего ранее никто до конца не осознал; словом, в дополнение к случаю требовался еще и творческий подход, наличие которого Ланквиц неоднократно доказывал своими делами. Но вот если Кортнер без всякой заданной концепции, просто так, наудачу, подвергал апробации все новые и новые классы веществ и при этом ссылался на случай, когда благодаря тому, что кто-то перепутал две бутылки, был открыт ацетанилид и, следовательно, синтезирован до сих пор широко применяемый в медицине фенацетин, мы вправе были задаться вопросом: где здесь элемент творчества?

В свое время Харра выдал экспромтом следующее толкование: «Исследовательский метод господина Кортнера с неизбежной логикой призывает отклеить в лабораториях все наклейки с бутылок, ибо теория вероятности отнюдь не исключает, что смешивание всевозможных веществ в период времени, равный Δ t при t, стремящемся к бесконечности, и при всевозможных физических условиях может привести к образованию всех мыслимых, вообразимых и применимых соединений. Точно так же допустимо и предположение, что при этом специально для коллеги Кортнера возникнет эликсир бодрости, который не будет отличаться чрезмерно специфическим действием, а поэтому сможет быть синтезирован еще при нашей жизни».

Разумеется, подобные речи, как и ядовитые отповеди Кортнера, мало способствовали уничтожению пропасти между нами. Конкретные дискуссии, которые я несколько раз навязывал старому зданию, тоже ничего не давали. «Со времен вудвардовского полного синтеза стероидов, стрихнина либо резерпина, — заявил я, — беззаботное экспериментирование на каждой стадии органического синтеза должно уступить место теоретическим дедукциям». Правда, тут, словно бы проснувшись, навострил уши Хадриан, но у шефа сработали защитные механизмы, наделенные почти иррациональной чуткостью. И когда Харра добавил, что теоретическая химия делает возможной рационализацию исследований, Ланквицу уже не стоило большого труда противопоставить этой «любопытной точке зрения» свою собственную: «Давайте же и впредь полагаться на творческую силу человека!» Это, правда, был не довод и уж тем более не контрдовод, но авторитет шефа привел к установлению гражданского мира, внешне ничем не замутненной гармонии, того рабочего климата, которого добивался шеф, — мягкого, тепличного, способствующего плодотворным исследованиям. На смену научным спорам пришло мирное сосуществование различных «мнений», в чрезвычайной «интересности» которых мы благосклонно заверяли друг друга.