Дитер Нолль - Киппенберг

А почему все сложилось таким образом? Потому ли, что настроения и эмоции затуманили ясность моего мышления и в этом состоянии я не желал, чтобы некая особа разочарованно либо презрительно глядела на меня? Чушь какая! Все, что сейчас занимает мои мысли, — это утопия чистой воды! Не дурак же я, в конце концов, и не авантюрист, и не игрок. Если говорить серьезно, я и сам не верил, что дядюшка Папст согласится пойти ва-банк. А совершить невозможное — хотя, возможно, и вполне возможное, — действовать на свой страх и риск означало бы прежде всего употребить не по назначению суммы, выделенные на исследования. Тут мне даже Босков не опора, не говоря уже о нашем пугливом шефе.

Хотя нет, миллионы твердой валюты, которые придется швырнуть в пасть японскому концерну, могли бы поколебать Боскова. Босков умеет видеть не только свои колбы — он мыслит большими категориями, у него есть одновременно и чувство ответственности, и готовность к риску. На этом месте я опять застрял. Ведь готовность к риску вызывает уважение лишь тогда, когда этот риск приводит к чему-нибудь путному. Мне надо считаться с Босковом, мне нельзя втягивать его в предприятие, которое может ему повредить. А просто-напросто допустить оплошность, а потом рявкнуть: па-апрошу без обсуждений, — для этого все мы, вместе взятые, не вышли масштабами.

Мне не приходило в голову, что все эти рассуждения есть не более как увертки и что Босков не из тех людей, которые дадут себя во что-то втянуть. Нет и нет, я пекся исключительно о самом себе, вот почему я и не мог перешагнуть через понятие «риск». Я не испытывал желания кончить свою жизнь химиком-производственником на каком-нибудь заводе типа «Лойны» и там за тысячу двести шестьдесят в месяц, да еще с вычетами, варить им синтезы. Я, в конце концов, не абы кто. Я что-то собой представляю. Я не могу рисковать своей будущей карьерой, профессурой и так далее и тому подобное вплоть до — чем черт не шутит — директорского поста. Бессмысленно поставить все это на карту — да меня никто не поймет! И Шарлотта — тоже нет.

А вдруг Шарлотта все-таки поймет?

Я увидел перед собой лицо жены, ее глаза и это выражение ускользающей задумчивости, из-за которого между нами всегда сохранялось какое-то отчуждение, какая-то последняя дистанция. И тут меня коснулась горькая догадка, что разговор между мной и Шарлоттой прекратился, так и не начавшись. Впрочем, без паники: эмоции такого рода мне сейчас меньше всего нужны. Нет и нет, это не для меня — поставить все на одну карту и, проиграв, заделаться одним из десятка химиков в какой-нибудь лаборатории, может быть, с единственной целью — узнать, как ко мне относится Шарлотта. Хотя это и без того полагается знать. Нелепые картины возникают передо мной: Шарлотта и я в двухкомнатной квартире, в Новом Галле или Шкопау, рабочий день от и до, на большом комбинате, в перспективе — прибавка к жалованью плюс ежегодно тринадцатая зарплата, на «трабант», пожалуй, хватит… Я не сознавал, как я далек от людей, когда рисую себе подобные картины. Я просто отогнал их. Не обольщайся, приказал я себе. Если ты готов привести свою жизнь к полному краху, только чтобы, закрыв глаза, увидеть, как некое молодое существо одобрительно кивнет головой, тебя никто не поймет. То, чего я хотел, то, о чем, собственно, и шла речь, не мог понять никто, и сам я, пожалуй, тоже нет, в лучшем случае — и то приблизительно — понял бы Босков. Так ли, иначе ли, пора рассуждать трезво.

Я потянулся к телефону. Набирая номер, я поглядел на наш скоросшиватель и мельком подумал, что надо взяться за дело с правильного конца и играть в открытую по меньшей мере с Босковом. Я услышал в трубке голос Боскова: «Алло!» И еще раз уже с вопросительной интонацией: «Алло? Босков у телефона». И потом темпераментно: «Да это же… как сговорились! Я вам только что собирался позвонить!»

Он встретил меня, как и обычно, в коридоре у двери в свой кабинет и затолкал к себе. Мы сели за шаткий столик. Портфель с нашим скоросшивателем и материалами Папста лежал у меня на коленях, однако я не торопился его открывать. Босков выказывал признаки необъяснимого возбуждения, хотел заговорить, но поначалу не мог издать ни звука, кроме астматического кряхтения. Потом, прерывая свое повествование словами «Да, так-то оно» и «Ну да», он рассказал мне, что произошло в столовой.

Я с откровенным неудовольствием выслушал его рассказ. Каким бы пристрастным ни было отношение Боскова, он никогда не преувеличивал. После этой сцены — о чем я догадался с первых же слов — авторитет Кортнера в нашем институте упадет до нуля. Я прикидывал, в моих ли интересах поддерживать его пошатнувшийся авторитет, и не нашел однозначного ответа. Я даже не понял, с чего это Босков так разволновался.