Дитер Нолль - Киппенберг

Шарлотта внимательно следила за разговором. Она поблагодарила за привет и спросила:

— Я правильно поняла, твои сотрудники взбунтовались?

— Ну и что в этом такого? — ответил я нарочито небрежно. — У нас все говорят, что думают.

— Да, — произнесла она задумчиво, — у вас там, должно быть, замечательно непринужденная атмосфера! Но в твоем разговоре с Босковом это выглядело несколько по-иному.

— Может быть, и правда, что-то у нас происходит. Не знаю. Надо было бы об этом подумать, но… — я пожал плечами, — должно быть, время, когда можно было о чем-то подумать, уже давно упущено.

И я замолчал. Ведь вполне вероятно, что это и в самом деле бунт и именно поэтому то, что я говорил им, прозвучало так авторитарно и совершенно не похоже на меня. А истинная причина этого заключалась не в том, что кто-то взял неправильный тон, и не в сознании своего бессилия перед Кортнером, а в чем-то похожем на протест против распада моего «я». Кортнер был всего-навсего ставленником шефа, но я слишком долго дул с шефом в одну дуду.

Когда я думал об этом, у меня возникало отвращение к самому себе и где-то в глубине безразличие, которому я не мог позволить завладеть мной целиком. Эта душевная сумятица была вызвана собственной беспомощностью и холодной злостью, прежде всего по отношению к самому себе.

— Твой отец, — сказал я, всячески себя сдерживая, чтобы злость, охватившую вдруг меня, не выдать голосом, — не стал объясняться с рабочей группой. Он не любит неплодотворных споров и терпеть не может острых дискуссий. Он даже со мной не поговорил. Он подождал, пока я уехал, и позволил Кортнеру нашептать себе что-то, наверняка очень хитрое, до чего он сам, конечно бы, не додумался. И сегодня он тоже не объяснился со мной, исчез вместе с тобой, а на меня напустил своего заместителя, и по вполне понятной причине. Я хочу, чтобы ты ее знала, потому что никто, кроме господина Кортнера, не может мне сказать: у всех нас рыльце в пушку. Ведь никто, кроме него, не знает о той скверной истории, об обмане, который у всех нас на совести.

Услышав это, Шарлотта побледнела.

— Вспоминаешь? — спросил я. — Ведь два года назад именно тебя на меня напустили, а ты, ничего не понимая, попрекала меня: как это я без всякой причины хочу обидеть твоего отца и так далее. А правду он тебе тогда не сказал, и ты ее и по сей день не знаешь! Тебя использовали в своих целях, я это терпел и не только не вмешивался в твою жизнь, но еще и ставил себе в заслугу, что ты сама себе хозяйка. Но тебе дозволялось только играть роль галльских войск для великого Цезаря, тебя использовали, когда со мной нужно было справиться, и потому ты замыкалась от меня так же, как я от тебя. Ведь если бы мы захотели действительно что-то значить друг для друга, настал бы конец привычному равновесию. И потому ты сказала истинную правду: твой отец и я стоим друг друга. Но если старика еще извиняет проклятая бюргерская традиция, я-то должен был бы знать и давно понять, что наша с тобой жизнь очень похожа на жизнь института: все в чудном равновесии, если никто его не нарушает, внешняя гармония, а на самом деле молчаливое сосуществование, прочное только потому, что каждый замкнулся в себе.

Шарлотта сидела неподвижно и пристально смотрела на меня, ее темные глаза казались огромными, горели на бледном лице.

Я поднялся. Злость во мне давно угасла. Так постепенно и незаметно шло дело к концу с прежним доктором Киппенбергом. А тот, кто вновь обрел себя и стал воспринимать яркое многообразие жизни, должен был сначала определить свои возможности, чтобы научиться жить заново, однако он, ощущая возникновение нового мира чувств, не сумел еще постичь этот мир и не смог управлять им, а Шарлотта сейчас вряд ли была способна все это воспринимать.

— Я хотел все исправить, — сказал я. — Но боюсь, ничего не выйдет, потому что все непросто: может ли стать освободителем тот, кто так не свободен, как я. — Я надел в прихожей пальто и вернулся в комнату. — А что касается нас с тобой, — сказал я, — то я слишком долго мирился с таким распределением ролей, при котором я — твой муж, а Ланквиц — твой бог и господин. Я должен был поломать это еще семь лет назад, и жаль, что не сделал этого.

Когда я уходил, Шарлотта так и сидела не шелохнувшись. Она не ответила на мое «до свидания», и я толком не знал, слушала ли она меня.

Когда около полуночи я въехал на институтскую стоянку, в новом здании были освещены окна нижнего этажа, а в старом — отдела химии. Мерк был на «Роботроне» один с операторшей, я стал помогать ему. Он был доволен, потому что работы было много, возникла тьма проблем, я упомяну об этом лишь вскользь. Атмосфера царила деловая, спокойная. Это просто было бы смешно, подумал я, если бы Вилли или кто-нибудь другой вздумал обижаться! Мерк, должно быть, давно понял, что взял неверный тон. Правда, он строил фразы так, чтобы не обращаться ко мне на ты, — впрочем, может быть, мне это только казалось.