Итак, Босков плюхнулся во второе кресло. Едва я сказал, что письмо из Тюрингии провалялось у Кортнера с понедельника, Босков так и взвился:
— Хотел бы я знать, когда будет конец этому проклятому разгильдяйству!
Я протянул ему письмо через стол и, поскольку он уже завелся, указал на зеленую пометку шефа.
— У разгильдяйства всегда есть свои причины. Наш друг Кортнер еще малость помариновал письмо у себя, но с вполне конкретной целью: а вдруг все само собой образуется, и тогда он сможет «омыть в невинности руки свои».
— А вы… — начал было Босков, но я перебил его:
— Что значит «я»? Вы всякий раз предоставляете именно мне расхлебывать кашу! Кто получает всю корреспонденцию, уж не я ли? И Анни тоже вроде бы числится в вашей партгруппе? Кстати, мне опять пришлось пригрозить нашей Красной Шапочке злым партийным Волком.
— Значит… — еще раз попытался Босков.
— Временами мне кажется, что фрейлейн Зелигер вообще имеет зуб на нас, — слово «нас» я особенно подчеркнул, — как бы то ни было, программа есть, я просил ее позвонить в Тюрингию и сообщить, что мы с понедельника к их услугам.
Словно в подтверждение моих слов зазвонил телефон. Босков, не вставая, потянулся к нему, снял трубку, послушал, сказал: «Ну, тогда все в порядке» — и положил трубку на рычаг.
— Они будут в понедельник, — сказал он, — и, если верить Анни, они безумно обрадовались. Могу себе представить. — Он вернул мне письмо и спросил: — Когда вы наконец переговорите с Ланквицем, чтобы подобные случаи не повторялись?
— С Кортнером я уже переговорил, — отвечал я. — А как обстоит дело с шефом, вы знаете не хуже меня. От самовластия даже вы не можете его исцелить. А кроме того, сегодня письмо его уже ни капли не интересует, он давно про него забыл.
— И следовательно, нет оснований говорить с ним об этом, — сказал Босков, привстав с кресла. Потом он достал из шкафа свое пальто. — Не знаю, что это даст, — продолжал он, — но едва ли больше, чем вчера.
При этих словах он как-то нехорошо поглядел на меня, что мне совсем не понравилось, и я срочно сделал непроницаемое лицо. Босков же, пока я помогал ему надевать пальто, продолжал:
— Я, конечно, понимаю, что́ вас смущает, дело касается вашей жены, я согласен, это ставит вас в неловкое положение, но от этого ничего не меняется, другими словами, это не зачеркивает тот факт, что вы опять сплоховали.
Теперь толстяк стоял передо мной, слегка расставив ноги, устойчивый и весомый, как монолит, который не так-то просто сдвинуть в сторону. Несколько секунд он молча смотрел мне в лицо.
— Что с вами происходит? — спросил он уже другим тоном. — Не пойму я. У вас на душе явно лежит какой-то камень, и уже не первый день. Почему бы вам не выговориться? Ведь вас что-то тяготит.
— Ума не приложу, о чем вы, — ответил я, смущенный взглядом Боскова.
— Понимаете, временами мне кажется, будто вы разбиты параличом, — сказал Босков и вздохнул. — До чего дьявольски трудно бывает порой с людьми. Отъезд вашей жены был бы отличным поводом разрешить с шефом парочку-другую принципиальных вопросов, которые возникли отнюдь не после конференции работников высшей школы, а много раньше. — Он взглянул на часы. — Мне пора, — завершил он, — но мы еще продолжим наш разговор.
— Утром в субботу нам еще надо заняться планами, — сказал я. — В девять часов с Харрой у вас, идет?
Босков кивнул.
Я добавил:
— Меня, может, завтра не будет: надо отвезти Шарлотту в аэропорт.
Босков опять кивнул и, уже взявшись за ручку двери, еще раз взглянул на меня задумчиво, испытующе, с сомнением.
То, что он сказал на прощанье, до мельчайших подробностей отпечаталось в моей памяти. А вот тогдашнего Киппенберга его слова хоть и смутили, но по-настоящему не затронули.
— Вы знаете, — сказал он на прощанье, — что можете на меня положиться. Однако, — и он возбужденно запыхтел, — однако вам следовало бы спросить себя, очень серьезно спросить себя, куда подевался тот парень, который однажды, только-только со студенческой скамьи, дерзкий, решительный и божественно бесшабашный, ворвался в эту затхлую атмосферу… А заодно спросить себя, кто и кого положит здесь на обе лопатки, когда дойдет до драки. Потому что уже приспело. Я хочу сказать, время приспело, мой дорогой, понимаете, время приспело. Настанет час, Киппенберг, настанет час, и мы посмотрим, кто тогда кого оставит в одиночестве.
— Да что вы такое несете? — огрызнулся я, задетый его словами. — Какая вас муха укусила? Не хватало еще, чтобы мы с вами передрались.
Читать дальше