Богомил Райнов - Новеллы и повести. Том 2

Супротивная сторона отнеслась к дедову залпу весьма спокойно. Позиции их остались невредимы, а шрапнель разорвалась далеко за передним краем, только пыль подняла. Четыре часа подряд стороны играли в достоинство, палили для его поддержания из всех видов оружия. Что ж, это в порядке вещей: люди всегда играют тем, или, вернее, ради того, чего им не достает. Я здесь, конечно, не имею в виду нас, добруджанцев, поскольку известно, что каждый из нас — само воплощение достоинства. Не удивительно, что именно у нас, в Добрудже, родилась поговорка про голое пузо и пару пистолетов. У нас всегда было полно гордецов, особенно среди тех, у кого в брюхе, как говорится, кишка кишке кукиш кажет, но чтоб они перед кем шапку ломали — такого не дождетесь. Приезжайте в Добруджу — люди встретят вас радушно, накормят и напоят, но не увидите вы, чтоб хоть один снял перед вами шапку. Шапки мы снимаем только перед умершими, потому что только они достойнее нас.

Ну, а дальше пошло так: с каждой следующей выпитой чаркой переговоры принимали все более деловой характер. К полуночи дед великодушно уменьшил число овец до двух (как и задумал в самом начале), до двух сократил и одеяла, отказался от телки, вот только насчет земли твердо стоял на своем, язык у него не поворачивался уступить хотя бы декар. Супротивная сторона истолковала его великодушие как добровольную сдачу позиций. Такова уж логика торга во время сватовства — сложивший оружие, как и на войне, должен принять диктуемые ему условия. Что и говорить, дед совершил роковую тактическую ошибку и сам наложил на себя тяжелую контрибуцию, хотя до выплаты ее, как мы увидим, дело не дошло. Те, что сидели напротив, припечатали цену, словно гвоздь в дубовую доску вогнали (по выражению Баклажана), и скрестили руки на груди. Дед пошел на все, только бы закончить этот торг. Уж он и крестом себя осенял и дедушку Георгия так хлопал по руке, что у того несколько раз шапка с головы падала, — все напрасно. Не помогло и красноречие Баклажана.

Потеряв всякое терпение, дед поднялся из-за стола, нахлобучил шапку. Разозлился он и все ж напоследок еще раз предложил дедушке Георгию ударить по рукам: два декара пашни — и закончим, дескать, на этом, как подобает порядочным людям.

— Земли не дам! — отрезал тот.

— Да кто ж выдает дочку без земли? — удивился дед. — Завтра детишки народятся, должны ж они что-нибудь от матери иметь?

Дед, судя по всему, имел в виду мою милость. Знай он, что я впоследствии и не пикну про эти два декара, дед, вероятно, принял бы условия и переговоры благоприятно бы завершились.

Те просто сверкали от удовольствия, как сверкает капля на кончике насморочного носа, и эта капля выводила наших из себя, возбуждала у них гнев и злобу, потому что бессилие всегда порождает злобу, берет ее за руку и вытаскивает на передний план. Дед яростно напялил на себя ямурлук и бросил в сердцах:

— Да будь ваша дочка из чистого золота, и то бы не стоила так дорого.

— Может, она и не золотая, но к чему ни прикоснется — все золотым делает! — отозвалась Каракачанка.

Дед с издевкой окинул взглядом комнату:

— Что-то я тут не вижу никакого золота. Или дочка ваша ни к чему никогда не прикасалась, или вы рогожу принимаете за золото. Ну, а мы-то видели золото, от него трещат карманы у моего сына.

— Слыхали мы вести про шесты и насести! — засмеялась Каракачанка. — Нечего тут плести кошели с лаптями…

Несколько десятилетий спустя это цветистое выражение было взято на вооружение современной молодежью, и когда я впервые услышал его в кафе «Бамбук», то с гордостью подумал: вот и мы кое-что дали родному языку!

На рассвете бабка, дед и Баклажан, поднимая снежную пыль, покатили обратно. Лаяли собаки, горланили петухи, и в этом не было ничего необычного, но нашим казалось, будто собаки насмешливо гавкают им вслед: «Где уж вам!..», а петухи вопят: «Голодранцы-ы-и!..» Дед ожесточенно стегал лошадей, те зябко вздрагивали, будто их в одних пижамах выставили из теплой постели на мороз, оскальзывались на наледях, падали. Нашим надо было вернуться затемно, чтоб никто не увидел, что возвращаются они ни с чем. Конечно, самолюбие их было задето, но кто на их месте, спрашивается, не лопался бы от злости после такого дипломатического провала? Вместо того чтобы на бешеном скаку с пистолетной пальбой промчаться по улице, переполошить все село, им приходилось теперь пробираться чуть не на цыпочках, а утром делать вид, будто и слыхом не слыхали о каком-то там сватовстве в Могиларове. Кашляя и чихая с холоду, они вели подробный разбор случившегося, и, как это бывает во всяком коллективе, каждый старался переложить вину за неуспех на чужие плечи. Дед обвинял бабку, что та молчала все время и вообще показала себя мокрой курицей, а Баклажана — почему он трусил перед какой-то цыганкой и не дал ей бой. Баклажан, опять же, поносил деда за то, что тот никак не мог остановиться, закрыть рот, совсем как тот пес-пустобрех, которому лишь бы лаять. И вообще, по мнению Гочо, ни в коем случае не следовало уступать ни пяди этим голодранцам, это всякому ясно, ну, а коли сам слабину показал, никто с тобой церемониться не станет. И дальше все в таком же духе.