Богомил Райнов - Новеллы и повести. Том 2

— Псина, — сказала она собаке, продолжавшей смотреть ей в глаза, — кто тебя послал ко мне? Почему Хри́стос явился ко мне в такой день? Хри́стос, Хри́стос, если и остался б ты жить, сынок, так все равно — лишь до этого дня… Ты бы мог этак ножом… как мне привиделось? Спас, тот вот смог, на моих глазах… Забыла я с ним поклон тебе передать…

Она попыталась еще раз призвать к себе Хри́стоса — сначала в образе младенца, потом школьником, когда он на экзамене, в день святых Кирилла и Мефодия, всем доказал, что знает больше других детей; но что он знал, на какие вопросы учителя отвечал, старуха не могла сейчас вспомнить. И она снова увидела его с ножом: «Где ты, Ягода? Давай обвенчаемся, Ягода!..»

— Где ты, Ягода? — крикнул Спас. Он уже отбросил в сторону пустой патронташ и ружье, уже обнялся на прощанье с Честименским. Стоял, черный от дыма, как угольщик.

— Здесь я, — ответила Ягода из угла, где сидела и бабка Гюрга. Она покрыла ребятишек холстиной, чтоб они не глядели на убитых, шестерых покрыла холстиной, а седьмой был спрятан во чреве ее. Медленно поднялась она над холстиной и молча взглянула на мужа.

— Хорошая ты жена, Ягода, — сказал он, — умница! — и присел возле нее. — Знаешь, я тоже клятву давал вместе с другими… Сядь же!

Она покачала молча головой и осталась стоять. Снаружи турки все еще стреляли, но уже близко слышны были их крики. И топот. Кочо снова начал обшаривать патронташи убитых.

— Помнишь, мы здесь венчались с тобой, Ягода?

— Все помню, Спас.

— Спасибо отцу, что обвенчал нас молодыми. Успели пожить.

— Спасибо.

— Сладостно было мне с тобой, Ягода, но еще сладостней — в эти пасхальные дни. Обвенчаемся еще раз, Ягода?

— Как скажешь, Спас, раз нельзя иначе…

— Никак нельзя. Я не хочу быть отцом рабов. Не удалось нам завершить великое дело, так хоть память оставим о нем великую.

— Венчай, Спас, — сказала Ягода, посмотрела в сторону бабки Гюрги, поклонилась ей легонько, перекрестилась, поцеловала руку с ножом и зажмурилась. — Сначала меня.

И Спас, зажмурив глаза, замахнулся вслепую, но угодил точно куда следовало, и Ягода упала к его ногам.

Потом Спас сдернул холстину, постоял с минуту, посмотрел и, снова зажмурившись, занес руку — раз… другой… Те ребятишки, что постарше, повскакали с мест, но он воротил их к матери, собрал всех в кучу. Только один мальчуган укрылся за кулем с мукой и сухарями.

Бабка Гюрга знала, что никому и ничем не остановить Спаса. Сотни глаз следили за ним, но не с укором, не так, как следят за безумием. Кочо, стоявший в растерянности среди трупов, уже тоже вытаскивал нож. Иван Тилев с молодой женой Божией опередил его, Гого Мишев на прощанье приласкал Спасию.

И не слышно было воплей, не слышно стонов — только мольбы. Девушки и вдовы молили, чтоб их тоже кто-нибудь убил.

— Спас, а нас неужто ты оставишь, — глухо спросила старшая сестра его Люляна. — Меня и Велику.

Велика, дочь ее, недавно обрученная, тоже взмолилась.

Молила его и другая сестра — Николина — с дочерью Сыботкой. Молили другие женщины.

— Прощай, сестра, — и Спас взмахнул ножом, — и ты, племянница… И тебе, Николина, сестричка, и тебе, Сыботка, — на тебе от дяди!

Оставались чужие девушки и молодицы. Спас растерялся. На чужих рука не поднималась. Но кто-то выругался в алтаре, кто-то взревел. Может, турки уже ворвались туда. Как перед господом богом взмолились девушки:

— Спас, и меня, заклинаю тебя!

— Заклинаю, и меня!

И снова собрался с силами Спас. С ножа его текла кровь, а из синих глаз — слезы.

— Получай!..

— И ты! Хоть и мала еще, и тебя обвенчаю!

И страшно было, и не поверить было в такое венчанье, и старуха, пожалуй, была рада, что сыновья ее погибли раньше. И она перестала глядеть. Теперь она не могла припомнить, когда же пронзил Спас ножом самого себя. А Деянка все всхлипывала, просила пить.

Розовое облачко посерело и выросло. Холод пронизывал. Старуха снова поежилась. Она давно не спала в поле и позабыла, что весенние ночи такие холодные. Нужно было на что-то решаться. Девочка могла простыть.

Внезапно собака вскочила и ощетинилась. Что-то прошуршало в стороне от них, в кустах. Собака подошла к старухе и прижалась к ее ногам — пуганая была. Старуха поднялась.

Справа, поверх кустарника, задевая ветки, кралась белая чалма. «Исмаил-ага!» — мгновенно вспомнила старуха устинского владетеля и все, что произошло в этот страшный день, и прокляла свою седую голову — как могла она позабыть? Но над этой чалмой не было фески, а над ухом, на белой материи, темнело алое пятно, очень похожее на кровь, и какой-то другой человек шел следом за первым и сказал ему по-болгарски: