Валентин Блакит - Возвращение на Сааремаа

- Ребята, не знаю, приеду я сюда или нет, скорее всего - не приеду. Я буду очень благодарен, если, пока вы здесь, помогли бы, чем можете, моим... Хотя бы летом привести в порядок дрова. Салаг пошли, командир, на часок-другой - пускай потягают пилу, помахают топором вместо физзаряд­ки. Эту зиму будут в тепле, я все сделал. Кстати, командир, прости, что не признался: пять повозок столбиков, когда во­зили, я Элке сгрузил. И еще прости, что врал, будто почтальонки не было дома, когда срывался: часок-другой с дро­вами управлялся. На эту зиму хватит, может, и останется. А там... Вот так... - выругался с досадой. - Дал черт связать­ся!..

Грустно расставаться с демобилизантами, очень грустно. Даже если не успел, как с Супруновым, съесть вместе не то что котел, а и приличную кастрюлю солдатской каши. Вот Супрунов доел свой третий котел, а тебе еще хлебать да хле­бать, служить, как медному котелку...Входила в свои права поздняя сааремская осень - серая, унылая, мрачная. Затяжные шторма с лютыми шквалистыми ветрами понемногу укрощали, смиряли свой нрав, море, су­шу обволакивала беспросветная тьма. Светлое время, если его так можно назвать, убывало с катастрофической быстро­той: сутки-двое - и куцый день уже на полчаса короче, не успеет наступить рассвет, как начинаются сумерки. Эх, с такой бы быстротой бежали армейские дни! Но поздней осе­нью, когда рассветы встречаются с закатами, время замира­ет, его отсчет ведется только по часам, а стрелки ползут медленно-медленно - совсем не так, как летом.

Штаб спускал невероятные графики: то светить с пятна­дцати до двадцати трех, то наоборот - с часа до девяти, а чаще практически круглые сутки с трех-четырехчасовыми интервалами для отдыха. Прерванный сон - хуже всего, те­ряется всякая ориентация во времени. Кроме всего, управ­ляться приходилось вчетвером, пополнение ожидалось к Но­вому году, а может, и попозже.

Плановые занятия по боевой и политической подготовке, расписание которых регулярно спускали штаб и полит­управление округа, сами по себе свернулись - не будешь же проводить их с одним-двумя человеками, смешно занимать­ся строевой или тактикой в кромешной тьме. И вообще: все учено-переучено, говорено-переговорено, изрядно надоела вся эта зарегламентированная «от и до» формалистика. Зам­полит не требовал отчетов - он человек умный, понимал.

Беспросветная тьма порождала непонятную угнетенность, раздражительность, глухую апатию. Когда одолевали тоска и уныние, брал прихваченную с собой в армию книжку Есе­нина, начинал читать.

Заметался пожар голубой,

Позабылись родимые дали...

Читал для себя, но в голос, вслушиваясь в звучание, мело­дию грустных строк. Ребята притихали, тоже вслушивались, и их лица добрели, светились каким-то непонятным светом. Даже Гоцицидзе со своим несовершенным русским прони­кался мелодией, просил читать еще и еще. Какая-то магиче­ская сила была в простых, грустно-печальных стихах, льющихся будто из самого сердца, понимающего тебя, твои боли и горечи поэта. И эти простые, незамысловатые слова складывались в печальную и вместе с тем пронзительно- светлую мелодию, согревали измученную тоской душу. Ка­залось, все должно быть наоборот - лечить тоску должны веселые, бодрые слова и строки, но не лечат, нагоняют еще большую тоску и уныние.

Есенин это хорошо, но не будешь читать стихи бесконеч­но. Надо еще найти некое практическое занятие, способное захватить всех, скрасить время.

На складе в гараже валялся неведомо когда и кем завезен­ный, на вид совсем новенький ветряк - видимо, намерева­лись электрифицировать хату-казарму, но почему-то не смонтировали, бросили лежать мертвым грузом. Идея запо­лучить настоящее электроосвещение захватила всех, осо­бенно «технаря» Соболева, на знания которого возлагались особые надежды.

Прозвонили обмотку генератора - все в порядке. Прове­рили все, что можно проверить, и дружно потащили на выш­ку. Прикрепили к перилам скобами и надежными болтами, протянули в хату провода. Но ветряк, несмотря на приличный ветерок, не желал вращаться и вырабатывать электро­энергию. Меняли клеммы, провода и проводки - все тщетно. Трижды спускались вниз и затаскивали обратно, проверяли каждую детальку, каждый проводок, а лопасть по-прежнему не слушалась ветра. Три недели бились, недосыпая, отчаяв­шись, бросили на прежнее место - пускай лежит, ждет луч­ших времен и лучших мастеров.

Вскоре начались, неприятные морозцы, но они принесли какое-никакое просветление. Солнце, правда, едва успевало вынырнуть из моря, как тут же утопало. Зато луна забиралась почти в зенит, а когда скатывалась за горизонт, то рос­сыпь звезд на морозном небе оставляла хоть какой, но свет. Обледенели камни, вышка, дорога, тропы, двигаться стало труднее. Морозы крепчали, изо дня в день становились су­ше, здоровее. Голос моря приобретал притишенно-глухие тона, оно менялось на глазах. Волны откалывали от берега наледь, образуя шугу. Она смерзалась, ломалась на более крупные льдины, которые лезли одна на другую, слоились, ломались. Это месиво вновь смерзалось, выталкивалось на берег, примерзало накрепко, прирастало и прирастало, вспу­чивалось ледяными нагромождениями, захватывало все большую и большую территорию, пока не вставало намерт­во, ощетинившись торосами до самого горизонта. Потом из-за торосов вылезла туча, повалил спорый снег - и все вокруг стало празднично-белым, торжественным, торосистое море воссоединилось с каменистым берегом, и трудно было по­нять, не зная, где кончается одно и начинается другое. Толь­ко с вышки через оптику можно было рассмотреть на самой линии горизонта рябящуюся синь - там фарватер, изредка проползают в одном и другом направлении маленькие, слов­но игрушечные, кораблики, класс и принадлежность которых легко определить по плакату, висящему тут же в застекленной будке.