Евстахий Рыльский - Станкевич. Возвращение

— Стемнеет — свои заберут, — с уверенностью произнес вахмистр.

— Утром, наверное, убили или как? — спросил кто-то из солдат.

— Ночью! — коротко пояснил вахмистр и повернулся к Станкевичу: — Какие-то ихние счеты.

— Ихние, а может, и не ихние, — буркнул солдат.

— Напишете рапорт, Ильин, — бросил Станкевич офицеру и, привстав в стременах, крикнул: — Трогай!

Солдаты сформировали строй и, комментируя событие, поскакали по раздавшейся вширь дороге. В какое-то мгновение обгонявший отряд Станкевич услышал, как один из солдат сказал товарищу: «Из наших только Василь так может». Василь… Он помнит, помнит это имя. Только откуда? Это мучило его весь остаток пути. «Василь, Василь…» — твердил он про себя. И лишь в крепости, а верней, перед самой крепостью, бросив взгляд на одичавшие черешни, высаженные на краю ненужного уже теперь рва, вдруг вспомнил: именно это имя произнес тогда в саду старый казак, с беспокойством осматривая гнедую лошадь.

Он вызвал солдата и спросил, о ком это он говорил товарищу. Тот прикинулся сперва дурачком, сделал вид, будто пытается вспомнить, о ком речь, но, припертый к стенке, хмуро сообщил, что имел в виду унтер-офицера из сотни есаула Рогатинского.

Он отыскал его в тот же самый день. Сильно он изменился, сильно, чему, впрочем, вряд ли стоило удивляться, если учесть, что последний раз, да и вообще всего только раз, он видел его тридцать лет назад. Похудел, потемнел от загара, плечи раздались чуть ли не до карикатурной ширины, руки вислые, обезьяньи. Глаза только прежние — в них покой, бездумие и жестокость. Крепость была небольшая, и Станкевич, несомненно, с ним встречался, но у него не было привычки всматриваться в солдат — перекатывавшуюся на глазах серо-зеленую массу… с приливами и отливами, характерными для времен года.

Василь Демьянчук не скрывал: да, молодым еще парнем бывал в Польше. Где точно, не помнит, но наверняка в Варшаве и в Литве. Их перебрасывали с места на место — по обстоятельствам. Было это давно, в ту пору ему исполнилось всего восемнадцать. Он пошел добровольцем. Батюшка царь нуждался тогда в казаках. Там было какое-то восстание, бунт или что-то в этом роде. Сражаться много не довелось. Даже ни одного боя не запомнилось, хотя разок перебили бунтовщиков на берегу какой-то речки, да стоит ли вспоминать — всего полчаса, и делу конец. Откуда у него слава рубаки? Да тут в горах несколько лет назад черкесы затеяли бузу, тогда их выманили на большую поляну, порубали да постреляли. Он, Василь, снес башку какому-то аге и тело разрубил до самого паха. Кое-кто из офицеров отказывался верить, поехали специально посмотреть, делали даже картинки таким черным аппаратом, вроде гармошки. Рубил ли он в Польше? Да, было разок, но особенно хвастать нечем. Зеленый был, горячий, глупый, хотел отличиться. Нужды в том не было. Станкевич выпытывал осторожно, стараясь не вызвать у солдата подозрений. Ответы были ясные и толковые. Говорил о себе просто и без утайки, как если б невозможно было прожить жизнь иначе. Армию любит, получил повышение, стал унтером, служит почти тридцать лет, за это время побывал во многих странах, но этот год уже последний. Отложил из жалованья деньжат, он предусмотрительный, запасливый, пьет, что и сам Бог велел, но чаще не на свои. Купит себе домишко с хозяйством, женится там или не женится — еще неизвестно, но уж бабу заведет себе непременно. Здоровый, в силе, еще поживет.

Они разговаривали более часа, покуривая папиросы, которые Демьянчук охотно брал про запас, и Станкевич пришел к выводу, что никакой ненависти к нему не испытывает, напротив, этот деловой, спокойный, уверенный в себе мужик, здоровый и полный жизненной мощи, как те степи, которые его породили, вызывает в нем скорее симпатию. Он был даже по-своему красив — этакая мужская жестокая силища. Станкевич завидовал его спокойствию и уверенности в себе. Уверенности, что жизнь имеет смысл, что все происходит именно так, как должно, что одни наверху, другие внизу, одни убивают, другие принимают смерть. И даже эти глаза ястребиного чучела казались Станкевичу порой красивыми, такие чистые в своей хищности и жестокости.

Несколько дней спустя они встретились на плацу. Василь, как всякий оторванный от родных мест человек, ценил любой к себе интерес. А если еще им интересовался кто-то из начальства, то внимание ценилось вдвойне. И потому, сперва отдав честь, но желая затем подчеркнуть неофициальный, интимный, что ли, характер знакомства, которое получит, возможно, дальнейшее развитие, продолжись то, что лишь наметилось в разговоре, лукаво ухмыльнулся и сверкнул рядами своих белоснежных зубов. Станкевич ответил на улыбку. И в ту же секунду почувствовал свое двоедушие. Предательство по отношению к тому мальчику в матросском костюмчике, который мало что понял из разыгравшейся перед ним драмы, хотя в тот момент совершилось нечто, повлиявшее на всю его судьбу, — длинноволосому мальчику со сжатыми в кулачки ручонками, возбужденному и пытавшемуся разобраться в происходящем. И, глянув в глаза, которым светившее вкось солнце придало желтоватый оттенок, так что они стали вдруг похожи на торчащие за конюшней подсолнечники, он пришел к решению, а может, это кто-то невидимый рядом с ним пришел к такому решению и от его имени: тот счет будет оплачен.