Евстахий Рыльский - Станкевич. Возвращение

Он сидел, привалясь к печке, ощущая, как постепенно наливается теплом окоченевшее от холода тело.

Воздух в комнатке был сырой и спертый. Офицеры дремали — кто лежа на разостланной на полу шинели, кто сидя у стены, подвернув под себя ноги. Над его головой сушились на веревке портянки. Коптила керосиновая лампа, почти не давая света. Стена напротив была обклеена вырезанными из газеты фотографиями — какой-то праздник на железной дороге. В углу стоял наполовину наполненный водой чугунный котел, в котором плавали окурки.

Временами во сне, а может, просто в дреме перед ним маячила фигурка миниатюрного божка на такой же миниатюрной подставке. Фигурка источала приятный экзотический запах. Знакомая, вот только не вспомнить, где он ее видел. Он не мог этого вспомнить ни во сне, ни наяву, и потому сон был столь мучительным. Фигурка и связанные с ней воспоминания, давние-давние и такие смутные… На этот мираж — сон и действительность — накладывалась мелодия фортепьяно. Сперва модерато, потом быстрая, уже бурная, переходящая в радостное скерцо, которое оканчивалось продолжительным пассажем. Минута тишины, и вновь те же тихие и неторопливые звуки, спокойные, гармоничные, но не печальные, совсем напротив — обещающие скорое и веселое завершение. Добродушная физиономия божка была, как и музыка, словно заткана в кокон — липкий, таящий угрозу и бессилие. Редкая, податливая на ощупь, но готовая поглотить паутина… Фигурка была вырезана из твердого коричневатого дерева, а звуки фортепьяно пробивались сквозь подрагивающий от зноя воздух. Знакомые звуки, все более быстрые, веселые, плясовые, и рядом что-то еще, несочетаемое с изящной музыкой и внушающим доверие божком. Его ручки, карикатурно короткие, были прижаты к полной, почти женской груди. Божок вместе с подставкой, на которой он сидел, умещался в кулаке.

Дверь скрипнула, и вошел молодой человек, рослый и плечистый, в коротком полушубке и забрызганных грязью кавалерийских сапогах. Запавшими, в красных прожилках глазами он, щурясь, обвел комнату. Подошел к Станкевичу и, склонившись над ним, проговорил вполголоса, чтоб не будить спящих:

— Тебя зовет князь.

— Что стряслось? — спросил Станкевич, лениво поднимая голову.

Он приподнялся: чтоб стряхнуть с себя сон, требовалось время. После семидесятичасового марша — в дождь, в грязь, на пронизывающем ветру — немолодое тело взбунтовалось против того насилия, какое над ним учиняли за последние несколько месяцев.

— Окостенел так, что дальше некуда, — проворчал он. Натянул сапоги, с усилием встал, подвернув полы шинели, шагнул в ноябрьскую непогодь.

Пересек утопающую в грязи улицу и вошел в темный дом начальника станции. Внутри стоял холод и пахло дешевым табаком. У большого, заваленного картами стола сидел майор артиллерии. В стороне, заложив руки за спину и глядя в окно, стоял кряжистый мужчина.

— Подойдите, полковник, — сказал он, не отрывая от окна взгляда.

Майор отодвинулся от стола, видимо желая уступить место. Станкевич обратил внимание на цветы на широких подоконниках обоих окон. Они были пышные и свежие, значит, до последнего времени кто-то за ними ухаживал. Горшки обернуты красной бумагой и перевязаны лентами того же цвета.

— Шкуро опять отступил. — В холодной, зябкой пустоте комнаты, освещенной несколькими свечами, слова прозвучали резко, с осуждением.

Князь отвернулся от окна, медленно подошел к столу и положил свою широкую сильную руку на карту. Его круглая, стриженная ежиком голова огромной тенью покачивалась на противоположной стене.

— Хутора Арнейский, Глинник и Лепетиха — пустые. Там ни красных, ни наших. — Голос у князя был хриплый, а тон, которым это было сказано, давал основания думать, что он предпочел бы не разговаривать вовсе. Он ткнул коротким пальцем в черные точки на карте: — Эти населенные пункты имеют для нас огромное значение. Как только подтянется Измайлов, мы установим там артиллерию и будем держать под обстрелом реку, хотя бы на этом участке. Несколькими верстами ниже Лепетихи находится единственная в этой местности переправа через Днепр. Так или не так, Леднев?