Евстахий Рыльский - Станкевич. Возвращение

— Оставь, Иван, — пробурчал очкарик, не отрываясь от своего блокнотика. — Так нельзя.

Тот не обратил внимания и рявкнул:

— Отвечай, офицерская сволочь!

Станкевич продолжал молча всматриваться в окно. Рыжий ударил снова, на этот раз кулаком, широко, наотмашь, по-мужицки. Станкевич качнулся на табурете и молча полетел к печи. Молодой человек отложил карандаш, закрыл блокнотик и грозно произнес:

— Пошел прочь, Иван! — Затем встал из-за стола и, задирая голову, сказал: — Если такое снова при мне повторится, отдам под суд.

— Не суйся, Кузьма, — прошипел рыжий. — Командую здесь я.

— Командуешь ты, а отдам тебя под суд я, если еще разок кого-то ударишь, ясно? — Потом взял стул, сел на него верхом, опершись руками о спинку. Кивнул солдату, и тот посадил Станкевича обратно на табурет.

Иван отошел к окну и стал смотреть во двор, насвистывая какой-то мотивчик и демонстрируя тем самым свое безразличие к дальнейшему ходу допроса.

Молодой человек снял очки и сунул в боковой карман кожаной куртки.

— Так или иначе, вам крышка, времени на нежности не остается, — сказал он Станкевичу спокойно, с той вызывающей раздражение самоуверенностью, на какую способна порой молодость.

Станкевич внимательно на него посмотрел:

— Сколько вам лет?

— Двадцать два, — ответил молодой человек и поспешно добавил: — Но вопросы здесь задаю я. У меня их, в сущности, два. Есть ли у князя связь с Деникиным и пришел ли к вам бронепоезд от Дроздовского?

Станкевич приложил платок к разбитым губам. Из левого уха вытекла тоненькая струйка крови и загустела на воротнике кителя.

— Объясните мне, пожалуйста, молодой человек, уж вы извините, что я к вам так обращаюсь, не знаю, как вас титуловать, — так вот, объясните, какой мне смысл отвечать на ваши вопросы, если вы меня все равно расстреляете?

— Ну что же, — молодой человек отклонился на стуле и скрестил на груди руки, — в категориях выгоды судить об этом действительно трудно. Мы, большевики, не торгуем индульгенциями, но с вашей стороны это могло бы быть актом искупления.

— Какая чушь! Ну а что конкретно я получу взамен? Жизнь?

— Не могу вам этого обещать.

— Ну, тогда какую-то надежду сохранить жизнь, какой-то шанс, скажем. Сколько процентов?

— Бухгалтерией мы не занимаемся.

Станкевич хрипло рассмеялся:

— Вот и дураки. Данные, которые я в состоянии сообщить, могут представить, я полагаю, для вас ценность. Что вам стоит купить их ценой жизни старого человека? Но ведь вы идейные. Вы, большевики, реформаторы вселенной, идеалисты, а фактически глупцы, лишенные всего, кроме надежды. А чья мать надежда, это вы, наверное, молодой человек, знаете?

— Значит, говорить не будете?

— Нет.

Молодой человек встал со стула и одернул куртку.

— В таком случае с вами поговорят в штабе. — И крикнул солдату: — Под замок и беречь как зеницу ока!

— Карусель… Луна-парк… Карусель… — (Солдат уставился на него с изумлением. У него было широкое русское лицо.) — Луна-парк, карусель, — повторил Станкевич и тихонько засмеялся.

Они вошли в огромный, добротно построенный амбар. Там стоял мрак, можно было лишь догадываться, какой формы и размеров предметы он скрывает. Солдат поднял лампу и, щурясь, стал осматриваться. Было много свободного места, пахло сеном и деревом. Карусель все еще крутится, но он уже сходит с нее. Где он это видел? Нико… Николаевск, должно быть. Все крутится, трещит, воет, летит вверх и вниз, вспыхивает фейерверк, к небу возносит людей в гондолах колесо-обозрение, каждую минуту из зелененького домика выскакивает большая механическая баба, срывает штаны с подвыпившего сапожника и лупит его по тощей заднице, а тот жалобно скулит, рядом движется с лязгом страшный паноптикум с пошловатым Ганнибалом, Юлием Цезарем, с князем Рюриком, с астеническим Иваном Грозным, бочкообразными боярами, с Марией Антуанеттой, которая держит под мышкой свою собственную голову, с Наполеоном, с атлетическим Бисмарком, с Толстым и с большим вопросительным знаком в самом конце. Паноптикум исчезает, а из мерцающей огнями дымки выплывают зеркала с отражением чудовищно разбухших голов, тучных туловищ на коротких ножках в семимильных сапогах, следом выкатывается дешевое кабаре — с веселой музыкой, всякий раз той же самой, с неизменным запахом моченых яблок и сосисок с хреном. Где-то что-то рушится, с тем чтобы мгновение спустя с воем взмыть в усеянное звездами равнодушное небо и рухнуть вниз с лязгом всяких механизмов, колес, рычагов, валов, шестеренок. А посредине гигантская карусель, вращающаяся и днем и ночью — с одинаковой скоростью. Одни спрыгивают с нее и исчезают в сутолоке и криках, другие садятся, полные надежд и ожиданий. Карусель по-прежнему крутится, но уже без него. Никто этого не заметил. Он отдаляется от огней луна-парка, впереди — сплошной туман, а дальше мрак, который сгущается, и никаких огоньков.