Евстахий Рыльский - Станкевич. Возвращение

Несколько минут спустя он оказался рядом с мулом, тот, почуяв спасение, дружелюбно к нему потянулся. Мулы — славные животные, у них впечатлительность лошади и спокойствие осла. К тому же они доверчивы; может, именно поэтому присутствие человека повлияло на животное, и мул, как бы желая помочь, рванулся в его сторону; в тот же момент один из ящиков с динамитом, съехавший до этого на спину, заскользил в сторону пропасти, и весь груз разом потянул мула вниз. Демьянчук что-то крикнул и схватил мула в последнее мгновение за узду, стараясь подтащить животное к себе. Солдаты потянули. Вися боком, Демьянчук хватался левой рукой за веревку, другой конец которой болтался над пропастью, а правой поддерживал мула, испуганного перемещением груза и пытающегося удержаться передними копытами за выступ в скале.

— Вяжи его поперек! — заорал Юрьев. — За узду не удержишь.

— Ничего не выйдет, — заметил кто-то из солдат, — третьей-то руки у него нету.

— Пусть лезет Сардо или кто еще, Ваське не справиться, — посоветовал пожилой казак, наклоняясь над пропастью.

Толстощекий парень-крепыш швырнул наземь шапку, перекрестился и, проворно перебирая веревку, заскользил вниз.

— Назад! — приказал Станкевич.

Солдат остановился и посмотрел вверх.

— Ваше благородие, я только веревку закреплю, Василю не управиться.

— Назад! — повторил Станкевич.

Юрьев соскочил с лошади и подошел к Станкевичу. Во взгляде его усталых светлых глаз была не только просьба, но и решимость.

— Пусть спускается. Подцепит подпругу, и вытянем. А так и скотина сгинет, и человек.

Станкевич наклонился и прошипел ему в лицо:

— Заткнись, Юрьев. Еще слово, и съезжу нагайкой по роже!

Окинул быстрым взглядом отряд. Солдаты, опустив головы, смотрели в землю, Ильин стоял в стороне, положив руку на круп лошади. Станкевич достал портсигар, вытянул папиросу, закурил.

— Тяните, ребята, — сказал он спокойно. — Удержит Демьянчук — его счастье, не оборвется узда — счастье мула.

Солдаты принялись осторожно тянуть веревку.

— Руки вырвет, — проворчал, наклонившись над пропастью, казак.

Василь со стоном пытался свести разрываемые в разные стороны руки. Под полотняной гимнастеркой напряглись могучие мышцы, обозначились их узловатые контуры. Солдаты тянули, умеряя взаимно свое усердие, руководил ими Юрьев. Медленно-медленно Василь и мул въезжали вверх по отвесному почти склону. Крепкая плетеная узда впилась в тонкую шкуру мула. Могучая шея Демьянчука стала красной, затем багровой, потом на ней проступила путаница жил. Мул цеплялся копытами за влажные, скользкие пучки травы. Один из ящиков сорвался и тащился на ремне в метре сзади, подскакивая на выступах. Наконец минут через десять над обрывом показались широкие плечи Демьянчука и голова мула. Василь, осторожно пощупав ногой грунт, перенес ногу через край, солдаты наклонились, схватили животное за подпругу, втащили его наверх. С минуту стояла тишина, слышался лишь шум бесновавшегося внизу потока, затем солдатик, намеревавшийся прийти на помощь, заверещал во всю глотку:

— Ну и молодец ты, Васька!

Демьянчук стоял, склонясь всем телом и тяжело дыша. Юрьев подсунул ему портсигар. Мул фыркнул два-три раза, по его гладкому красивому телу прошла дрожь, затем, волоча за собой ящик, направился к краю дороги и принялся щипать траву. Казаки сматывали веревку. Демьянчук глубоко вздохнул, откашлялся, сплюнул и глянул, выпрямившись, на Станкевича — ни досады, ни ненависти, ни триумфа. То же, что и много лет назад: взгляд стеклянных глаз ястребиного чучела. Станкевич, докуривая папиросу, последний раз глубоко затянулся, швырнул окурок в пропасть, повернулся в седле и кивнул Ильину. Корнет кашлянул, одернул мундир и срывающимся голосом крикнул:

— Трогай!

— Трогай! — уже громче и решительнее повторил Юрьев.

Солдаты сформировали строй и двинулись в путь.

Так создается ненависть, вернее, закладываются ее основы. После этого происшествия Станкевич ощутил, как в его равнодушном поначалу отношении к Василию что-то изменилось. История у пропасти не принесла радости, одну только муку. В течение этих трех-четырех минут, а может, и четверти часа у него столько раз появлялось желание крикнуть: «Сардо, полезай, зацепи за подпругу, помоги, помогайте все!» И сам сдерживался, чтобы не соскочить с лошади, не схватиться за веревку. Жаль было ему и мула, и казака. Но испытание ненавистью, спровоцированное, чем он был, кстати, доволен, этим случайным стечением обстоятельств, прошло успешно. Не будь все таким абсурдом, у него появился бы повод для гордости. Но он был достаточно умен, чтоб не признаться в этом самому себе, зато он радовался, что перелом свершился. Он сумел разорвать интеллигентскую схему добра и чувствительности, точнее, слабости и слюнтяйства.