Феликс Кандель - День открытых обложек

– Биробиджан? – переспросили. – Огородят Сахару и назовут Россией, ты туда поедешь?

Понял, засмеялся:

– Не, не поеду.

И он же, доверительно, сокровенной тайной:

– С молодости мечтал. В Анголу поехать, негров пострелять.

– Шутишь, сержант.

– Да я со школы стрелять люблю. Пуля – десятка.

И улыбнулся по-доброму.

Заскрипел портупеей.

Сидел в камере Сергей, по кличке Цыган…

…смуглый, кучерявый гуляка. Волос с проседью, лицо в складках, как саблей рубленое, глаза карие, с поволокой, мешки под глазами набрякшие, на груди татуировка в каемочке «С юных лет счастья нет».

Он выделялся в камере, токарь Сергей Маслов, рассказчик удивительный, талант несомненный, изображал, пел, даже танцевал. Ночью очнешься, а он наговаривал небылицы в лицах – о себе, о дружках закадычных, увлекался, хохотал громче всех.

Как-то разыграл в грязной, вонючей камере: Ленин, Горький, Дзержинский. Баском, картавя, окая. «Голубчик, Алексей Максимович, вы плохо выглядите. Неважно питаетесь, должно быть. Наденька, покорми Алексея Максимовича». – «У меня всё есть, Владимир Ильич, сыт-обут, премного вам признателен». – «Вы не стесняйтесь, не скромничайте, батенька. Феликс Эдмундович, позаботьтесь об Алексее Максимовиче. Он, батенька, талантище, он нужен нам, очень нужен!..»

И снова хрипатый голос Цыгана, прокуренный, пропитый. В дыму, смраде, копоти. Истории фантастические – животики надорвешь.

Только запоминай.

Записывай.

Точки расставляй с запятыми.

Притча — короче носа птичья.

Где грешно, там и смешно.

Начинаем сначала, откуда голова торчала.

Он, паразит, придет утром в цех, а у самого руки трясутся. Какие уж там микроны, пуговицу не отстегнуть. Мастер орет, все веселятся, а Снегирев привалится к углу, спит стоя, точно лошадь. Здоровый, мослатый, заезженный: лошадь и есть.

Начальником цеха у нас был еврей. Наум Ароныч. Всё, сука, понимал, хоть и не свой. Придет, встанет перед ним: глаза тоскливые, сам грустный, мать схоронил, не меньше.

– Убиваешь меня, Снегирев, без ножа режешь. План горит, а тебя от станка гнать надо. Кто мне корпуса расточит, кто? Из-за тебя, Снегирев, ракета не взлетит. Из-за тебя, Снегирев, оборона родины порушится. Будем увольнять, Снегирев, будем увольнять.

А он стоит, глаза за спину заваливает.

– Я станочник, Наум Ароныч... Меня – нехватка... Меня нынче хрен уволишь.

– Правда твоя, Снегирев, станочника хрен уволишь. Да какой с тебя прок, Снегирев? Пыль с пряников сдувать?

– Мне ба, Наум Ароныч, опохмелиться... Я ба отработал... Хоть до ночи.

– Опохмелиться ему! На свои опохмеляйся, Снегирев, на свои.

– Нету у меня своих, Наум Ароныч. Старые все пропил, новых не наработал.

– Нарабатывай, Снегирев, нарабатывай.

– Где мне нарабатывать? Руки трясутся, а опохмелиться нечем.

Еврей повздыхает, поохает:

– Замкнутый круг, Снегирев, замкнутый круг. Иди за мной. Иди – не падай. На тебя, Снегирев, коллектив смотрит.

Приведет в кабинет, ключ повернет:

– Стакана тебе хватит, Снегирев?

– Хватит, Наум Ароныч. Должно хватить.

Сейф отомкнет, бутыль достанет со спиртом. Нальет до краев.

– Пей, Снегирев. Водой запивай.

– Водой лишнее. Мы без воды.

И – единым махом.

– Ну, Снегирев, и силен же ты! Не, Снегирев, с таким народом не стоит ссориться! Ай, Снегирев, губишь ты себя! Деток хоть пожалей, жену.

Станочник Снегирев и Наум Ароныч, начальник цеха – из повести «Зона отдыха. Пятнадцать суток на размышление». Которая возникла без подготовки, с небылицами в лицах, после отсидки автора в зловонной камере на тридцать человек.

Начало у небылиц такое:

Ах! не всё нам реки слёзные

лить о бедствиях существенных.

На минуту позабудемся

в чародействе красных вымыслов...

– Мне ба, Наум Ароныч, еще стаканчик...

– Стаканчик! Он называет его – стаканчик! Всё, Снегирев. Хватит. В тебя вливать – продукт переводить. Вот тебе полстакана, вот! Пей, Снегирев. Я на совещание ухожу, в кабинете тебя запру. Спи два часа. Проснешься – работать пойдешь. Понял, Снегирев?

– Ясное дело, Наум Ароныч. Скажете – сделаем.

– Сделаешь, Снегирев. Хоть до ночи сиди. Родина, Снегирев, требует.

Проспится в кабинете, встанет у станка – стружка в потолок.

А этот не уходит. Стоит рядом. Глаза тоскливые.

– Снегирев, – говорит, – Снегирев... Может, Бога тебе вернуть, Снегирев?

– Бога, Наум Ароныч, не вернешь. К Богу дорожка заросла.

– Протопчи, Снегирев, ты ее протопчи.