Кристен Рупеньян - Ты знаешь, что хочешь этого

Анджела кашлянула, словно ее ударили.

– Пошел ты, Тед, – сказала она.

Она оттолкнула стул, готовясь с шумом покинуть ресторан, и по дороге схватила стакан воды со льдом и метнула в Теда – не воду выплеснула, а бросила полный стакан, целиком. Стакан – больше, вообще-то, похожий на бокал для виски – ударил Теда в лоб и упал ему на колени.

Тед взглянул на разбитый бокал. Ну, может, этого и следовало ждать. Ну кого он обманывает? Столько плачущих женщин не могут ошибаться на его счет, и неважно, насколько несправедливыми выглядят их обвинения. Он поднял руку, потрогал лоб. Пальцы окрасились в красный. У него шла кровь. Отлично. И еще было очень, очень холодно в паху. Вода со льдом просочилась сквозь брюки, и член болел сильнее, чем голова. Может, нужно ввести законом ограничение на то, насколько холодной может быть вода в ресторанах, есть же ограничение на температуру кофе в Макдоналдсе. Может, он обморозит член и тот съежится и отвалится, и тогда все, с кем он когда-либо встречался, соберутся и устроят вечеринку в честь Анджелы, бесстрашной героини, которая положила конец царству ужаса среди незамужних женщин Нью-Йорка.

О, а кровь-то шла сильнее, чем ему показалось. Из его лба натекло столько крови, что вода в паху стала розовой. К нему бежали люди, но звук доходил до него как-то искаженно, и он не понимал, что они говорят. Наверное, что-то вроде «ты это заслужил, козел». Он вспомнил, что сказал, прежде чем Анджела бросила в него стакан, – я просто орудие, которым ты причиняешь себе боль, – и задумался, имеет ли это какое-то отношение к фантазии о члене-ноже, но у него шла кровь, ему было холодно, и, наверное, у него было сотрясение, и он сейчас никак не мог разобраться.

Он не всегда таким был.

Когда Тед рос, он был маленьким книжным мальчиком, которого учительницы называли «милым». Он и был милым, по крайней мере в том, что касалось женщин. Детство и раннее отрочество Тед провел, дрейфуя между влюбленностями в старших, недоступных девочек: кузину, няню, лучшую подругу старшей сестры. Влюбленности эти всегда зарождались от какого-то мелкого проявления внимания – незначительной похвалы, искреннего смеха над его шутками, того, что кто-то помнил, как его зовут, – и никакой явной или подавленной агрессии в них не было. Как раз наоборот: если смотреть из нынешнего времени, они были исключительно целомудренны. К примеру, в повторяющихся мечтах о кузине он представлял себя ее мужем, возящимся на кухне с приготовлением завтрака. Он был облачен в фартук и напевал себе под нос, выжимая свежий апельсиновый сок в кувшин, взбивая тесто для оладий, жаря яичницу, – и ставил в маленькую белую вазочку одну маргаритку. Нес поднос по лестнице наверх, в спальню, где садился на край кровати, в которой дремала его кузина, укрытая лоскутным одеялом ручной работы. «Проснись и пой!» – говорил он. Кузина, затрепетав ресницами, открывала глаза. Сонно улыбалась ему, садясь в постели, и одеяло соскальзывало, обнажая ее голую грудь.

И все! Вот и вся фантазия. Но он так долго ее лелеял, с таким неусыпным вниманием (посыпать оладьи шоколадной стружкой? какого цвета должно быть одеяло? где поставить поднос, чтобы он не свалился с кровати?), что это пропитало дом его тети и дяди сексуальной аурой, которую он явственно ощущал даже взрослым, хотя кузина давно стала лесбиянкой и эмигрировала в Нидерланды, и он ее много лет не видел.

Никогда, даже в самых буйных фантазиях, юный Тед не позволял себе поверить в то, что его влюбленность может быть взаимной. Он не был дураком. Чем угодно, но не дураком. Все, чего он хотел, это чтобы его любовь терпели, может быть, даже ценили: он страстно желал, чтобы ему разрешили благоговейно присутствовать рядом с объектами его любви, слегка задевая их иногда, как пчела может задеть цветок.

Вместо этого выходило так, что, как только Тед сосредотачивался на новом объекте, он начинал маячить неподалеку, таращился и улыбался, как дурачок, изобретая поводы коснуться ее волос или руки. И тогда девушка неизбежно отстранялась – потому что по какой-то непостижимой причине нежные чувства Теда вызывали у их адресатов яростное животное отвращение.

Они не были с ним жестоки, эти девушки. Теда тянуло к девушкам мечтательного склада, для которых открытая жестокость была табу. Вместо этого, возможно поняв, что внимание, оказанное раньше, стало дверью, в которую Тед вошел без приглашения, девушки принимались запираться. Они включали какой-то всемирно известный девичий протокол, отказывались встречаться с ним взглядом, говорили, только когда было необходимо, и стояли так далеко от него, как только позволяли размеры помещения. Они баррикадировались в крепости холодной вежливости, прятались, присев на корточки, и ждали, сколько потребуется, чтобы он ушел.