Дэвид Митчелл - Тысяча осеней Якоба де Зута

И Огава не появлялся на Дэдзиме с того дня, когда разразился тайфун.

«Не могли же ее отправить в ссылку из-за одного скромного подарка», – уговаривает себя Якоб.

Он закрывает ставни, слезает с ящиков, забирает саквояж и, выпроводив Хандзабуро в переулок, запирает двери пакгауза.

К перекрестку Якоб подходит одновременно с Элатту – тот приближается со стороны Короткой улицы, поддерживая худого юношу в просторных штанах ремесленника, подвязанных у щиколоток, стеганом кафтане и европейской шляпе, вышедшей из моды полвека назад. Якоб замечает запавшие глаза молодого человека, мертвенную бледность и вялые движения и думает: «Чахотка». Элатту здоровается с Якобом, но не представляет ему своего подопечного. Рассмотрев того поближе, секретарь понимает, что это не чистокровный японец – в нем есть примесь европейской крови. Волосы темные, но не совсем черные, а глаза круглые, как у самого Якоба. Незнакомец, не заметив Якоба в переулке, идет дальше по Длинной улице, в сторону больницы.

Между стенами домов, обступивших переулок, летят по ветру косые нити дождя.

– «Средь жизни мы в лапах у смерти», ага?

Хандзабуро подпрыгивает от неожиданности, а Якоб роняет саквояж.

– Извните, господин де З., если мы вас напугали. – Незаметно, чтобы Ари Гроте об этом сожалел.

Рядом с Гроте появляется Пит Барт с большим мешком на спине.

– Ничего страшного, господин Гроте. – Якоб поднимает саквояж. – Переживу как-нибудь.

– Вон тот полукровка, – Барт кивает на евразийца, – такого о себе сказать не может, бедолага.

И словно по сигналу, молодой человек разражается характерным кашлем.

Инспектор, прохлаждающийся по другую сторону улицы, подзывает к себе Хандзабуро.

Якоб смотрит на евразийца – тот все кашляет, согнувшись в три погибели.

– Кто он?

Гроте сплевывает.

– Сюнске Тунберг, если это вам что-то говорит. Я слыхал, его папочка – некий Карл Тунберг из Швеции, он пару сезонов проработал здесь лекарем, лет двадцать тому назад. Он, как наш доктор М., был шибко образованный и увлекался ботаникой, но, как видите, не только сбором семян занимался, ага?

Собака о трех ногах слизывает с земли плевок лысого повара.

– Неужели господин Тунберг не оставил никаких распоряжений, чтобы обеспечить будущность своего сына?

– Оставил или нет… – Гроте цыкает зубом. – Распоряжения надо чем-то подкреплять, а до Швеции отсюда – как до Сатурна, ага? Компания из жалости заботится о бастардах своих служащих, но из Нагасаки их не выпускают без специального пропуска, и все в их жизни делается по разрешению городской управы – и женитьба, и всякое прочее. Девушки зарабатывают неплохо, пока не подурнеют; сводники их зовут «кораллы Мураямы». А мальчишкам сложнее. Тунберг-младший, говорят, разводит золотых рыбок, а скоро будет разводить червей, тут уж без ошибки.

Со стороны больницы подходят Маринус и пожилой японец.

Якоб его узнал – это доктор Маэно, которого он видел в Гильдии переводчиков.

Сюнске Тунберг наконец перестал заходиться кашлем.

«Надо было ему помочь», – думает Якоб.

– Этот бедняга говорит по-голландски?

– Не, когда его папаша уплыл, он еще был грудным младенцем.

– А мать? Видимо, куртизанка?

– Давно умерла. Прощенья просим, господин де З., нас на таможне три дюжины кур дожидаются, надо их проверить перед погрузкой на «Шенандоа», а то в прошлом году половина их были полудохлые, половина – совсем дохлые, а три вообще оказались голубями. Поставщик заявил, что это «редкая японская порода».

– Червей разводить! – Барт внезапно разражается хохотом. – Гроте, я только сейчас вкурил!

В мешке у Барта что-то брыкается, и Гроте явно торопится уйти.

– Ну давай, ноги в руки – и пошли!

Они удаляются быстрым шагом.

Якоб смотрит, как Сюнске Тунбергу помогают дойти до больницы.

В низко нависшем небе черными зарубками виднеются птицы. Осень набирает силу.

По лестнице, ведущей к квартире управляющего, навстречу Якобу спускается Огава Мимасаку – отец Огавы Удзаэмона.

– Добрый день, переводчик Огава. – Якоб отступает в сторону.

Старик прячет руки в рукавах.

– Господин де Зут…

– Я уже, наверное… четвертый день не вижу младшего господина Огаву.

Лицо Огавы Мимасаку еще надменней, чем у его сына.

Возле уха у него расползается чернильного цвета родимое пятно.

– Мой сын, – говорит переводчик, – сейчас очень занят не на Дэдзима.

– Вы не знаете, когда он вернется?