Дэвид Митчелл - Тысяча осеней Якоба де Зута

Значит, мастеру Фишеру принадлежит мое тело, но разум ему не принадлежит. Это я знаю, я проверял. Когда я брею мастера Фишера, то представляю, как перерезаю ему горло. Если бы мой разум ему принадлежал, он бы сразу увидел такую нехорошую мысль. Но он не наказывает меня, просто сидит с закрытыми глазами.

Только если твой разум тебе принадлежит, в этом тоже есть своя трудность. Когда я на своем острове, я свободен, как какой-нибудь голландец. Там я ем каплунов, и манго, и засахаренные сливы. Там я валяюсь на теплом песке с женой мастера ван Клефа. Там я строю лодки и делаю для них паруса вместе с братом и со всеми нашими родичами. Если я забываю их имена, они мне напоминают. Мы говорим на языке острова Вех, пьем каву-каву и молимся предкам. Там мне не приходится шить, драить полы и бегать по поручениям хозяев.

А потом я слышу: «Ты меня слушаешь, ленивый пес?»

А потом я слышу: «Шевелись, не то вот мой кнут!»

Каждый раз, когда я возвращаюсь со своего острова, меня заново ловят работорговцы.

Когда я возвращаюсь на Дэдзиму, шрамы, оставшиеся от работорговцев, немножко болят.

Когда я возвращаюсь на Дэдзиму, я чувствую, как внутри разгорается уголек гнева.

От слова «мой» становится приятно. От слова «мой» становится больно. Это – правда и для хозяев, и для рабов. Когда они пьяные, мы для них как невидимки. Тогда они говорят об имуществе, о выгоде, об убытках, о покупках и продажах, о кражах, о найме, о мошенничествах. Для белых людей жить – значит владеть имуществом и стараться добыть побольше имущества, они и умирая стараются загрести побольше. Они ненасытные! У них целые шкафы одежды, рабы, экипажи, дома, пакгаузы и корабли. У них города, плантации, горы, долины, архипелаги. Им принадлежит весь мир – и джунгли, и небо, и море. А они все жалуются, что Дэдзима – это тюрьма. Жалуются, что они не свободны. Только доктор Маринус не жалуется. Он один – свободный. У него кожа белого человека, но по глазам видно: его душа – это не душа белого. Она много старше. На Вехе его назвали бы квайо. Квайо – это предок, который не остался на острове предков. Квайо возвращается, опять и снова, каждый раз в новом ребенке. Хороший квайо может стать шаманом, но нет в мире ничего хуже, чем плохой квайо .

Доктор уговорил мастера Фишера, что мне надо научиться писать по-голландски.

Мастеру Фишеру это не понравилось. Он сказал, что раб, который умеет читать, может сгубить сам себя «революционными идеями». Сказал, он видел такое в Суринаме. Но доктор Маринус ему сказал подумать, сколько пользы от меня будет в канцелярии и что меня можно будет потом дороже продать. После этих слов мастер Фишер задумался, посмотрел через обеденный стол на мастера де Зута и сказал:

– Канцелярист де Зут – кажется, эта работа как раз для вас!

Мастер Фишер заканчивает есть, и я иду за ним до самого дома. Когда переходим через Длинную улицу, я должен держать над ним зонтик, чтобы его голова всегда была в тени. Это нелегкая задача. Если кисточка задевает его по голове или солнце слепит глаза, он меня бьет за небрежность. Сегодня хозяин в плохом настроении, потому что проиграл много денег в карты у мастера Гроте. Вот он останавливается посреди Длинной улицы.

– В Суринаме, – орет он, – умеют дрессировать таких, как ты, поганых негритосов!

И бьет меня по лицу изо всех сил. Я роняю зонтик. Он кричит:

– Поднимай!

Когда я наклоняюсь, он бьет меня ногой в лицо. Это у него любимый прием, так что я заранее отворачиваю лицо, но притворяюсь, будто мне очень больно. Иначе он расстроится и снова меня пнет.

Он говорит:

– Будешь знать, как валять мои вещи по грязи!

Я говорю:

– Да, мастер Фишер, – и открываю перед ним дверь.

Мы поднимаемся по лестнице в его спальню. Он ложится на кровать и говорит:

– Деваться некуда от чертовой жары в этой чертовой тюрьме…

Этим летом очень много разговоров о тюрьме, потому что корабль из Батавии не пришел. Белые хозяева боятся, что он и совсем не придет, и тогда не будет ни торгового сезона, ни новостей, ни предметов роскоши с Явы. Белые мастера, у кого срок службы вышел, не смогут вернуться обратно. И слуги их тоже, и рабы.

Мастер Фишер швыряет носовой платок на пол и говорит:

– Срать!

Это голландское слово может означать ругань или обзывательство, но сейчас хозяин просто приказывает мне поставить ночной горшок в его любимый угол. Внизу есть уборная, но хозяину лень спускаться по лестнице. Мастер Фишер встает, расстегивает штаны, присаживается на горшок и кряхтит. Я слышу глухое склизкое «шлеп». Запашок расползается по комнате. Мастер Фишер застегивает штаны.