Дэвид Митчелл - Тысяча осеней Якоба де Зута

– Что стоишь, лентяй безбожный…

Голос у него сонный, потому что за обедом хозяин пил виски. Я закрываю горшок деревянной крышкой – и несу во двор, к бочке с нечистотами. Мастер Фишер говорит, он не терпит грязи в доме, поэтому мне нельзя выливать горшок в уборную, как делают другие рабы.

Я иду по Длинной улице до Перекрестка, сворачиваю в Костяной переулок, у Морской Стены налево, обхожу дом десятника и вытряхиваю горшок в бочку для нечистот за больницей. Мухи вьются тучей и жужжат. Я сощуриваю глаза щелочками, как у желтокожих, и морщу нос, чтобы мухи не отложили там яйца. Споласкиваю горшок морской водой из бочонка. На дне горшка нарисована странная постройка из мира белых людей, называется «ветряная мельница». Филандер говорит, в них делают хлеб, а когда я спросил – как, он обозвал меня безграмотным дураком. Это значит, сам не знает.

Обратно в дом помощника управляющего я иду кружным путем. Белые хозяева все лето жалуются на жару, а я люблю, чтобы солнышко прогрело до костей, тогда легче потом пережить зиму. Солнце напоминает мне Вех, мою родину. Когда прохожу мимо свинарника, меня замечает д’Орсэ и спрашивает, почему мастер Фишер ударил меня на Длинной улице. Я отвечаю лицом: «Разве хозяину нужна причина?» – и д’Орсэ кивает. Мне нравится д’Орсэ. Он родом из такого места, которое называют мыс Доброй Надежды, на полпути в мир белого человека. У него очень черная кожа – чернее я не видел. Доктор Маринус говорит, что он готтентот, а работники прозвали его Пиковым Валетом. Он спрашивает, буду я сегодня учиться читать и писать у мастера де Зута? Я отвечаю: да, если мастер Фишер не задаст мне еще работу. Д’Орсэ говорит, что умение писать – это как магия и что я обязательно должен учиться. Д’Орсэ говорит, что мастер Ауэханд и мастер Туми играют в бильярд в Летнем доме. Это предупреждение – надо скорее идти дальше, не то мастер Ауэханд нажалуется мастеру Фишеру, что я бездельничал.

В доме помощника управляющего я слышу храп. На цыпочках поднимаюсь по лестнице – я знаю каждую ступеньку, какая скрипит, а какая нет. Мастер Фишер спит. Что же делать? Если пойду к мастеру де Зуту на урок без разрешения, мастер Фишер меня накажет за то, что своевольничал. А если не пойду на урок, мастер Фишер накажет меня за лень. Но если я разбужу мастера Фишера, чтобы спросить разрешения, он меня накажет за то, что помешал отдыхать. В конце концов я ставлю горшок под кровать и ухожу. Может, успею вернуться, пока мастер Фишер не проснулся.

Мастер де Зут живет в Высоком доме. Дверь стоит нараспашку. За боковой дверью – большая запертая комната с пустыми бочками и ящиками. Я стучу, как обычно, по нижней ступеньке и жду, что мастер де Зут крикнет в ответ: «Это ты, Вех?» Но сегодня ответа не слышно. Удивительно. Я поднимаюсь по лестнице, нарочно топаю погромче, чтобы он знал, что я иду. А его все не слышно. Мастер де Зут редко спит днем, но, может, сегодня жара его одолела. Наверху я сначала прохожу мимо комнатки, где в торговый сезон живет личный переводчик. У мастера де Зута дверь приоткрыта. Я заглядываю. Он сидит за низким столом, не замечает меня. Сегодня лицо у него прямо не свое. Свет в глазах потух. Он боится. Шевелит губами, складывает неслышные слова. У меня на родине сказали бы, что его проклял злой квайо .

Мастер де Зут глаз не сводит со свитка, который лежит перед ним на столе.

Это не книга белых людей, это свиток желтокожих.

Мне плохо видно, далеко, но буквы не голландские.

Это знаки желтых – такими буквами писали мастер Ян и его сыновья.

Рядом со свитком на столе у мастера де Зута лежит тетрадь. Там написаны рядом китайские слова и голландские. Я догадываюсь: мастер де Зут переводил свиток на свой родной язык. От этого проклятие вырвалось на волю и поймало его.

Мастер де Зут чувствует, что я здесь, и поднимает голову.

«Подумаешь, право, – (читает Джон Пенхалигон), – что Природа специально сотворила эти острова, словно некий отдельный независимый мирок, сделала их труднодоступными и одарила в изобилии всем необходимым, чтобы жизнь их обитателей была приятной и упоительной и они могли существовать, не поддерживая торговых связей с другими народами…»

Капитан зевает так, что челюсть хрустнула. Лейтенант Ховелл уверяет, что нет лучшего труда о Японии, чем сочинение Энгельберта Кемпфера, и не важно, что так давно написано; но пока Пенхалигон добирается до конца предложения, начало теряется в тумане. За кормовым иллюминатором – зловещий горизонт, над ним громоздятся тучи. Пресс-папье из китового зуба скатывается со стола. Слышно, как штурман Уэц приказывает брасопить брам-стеньги. «Давно пора», – думает капитан. Желтое море сменило цвет с утреннего нежно-голубого, цвета яйца малиновки, на грязно-серый, а небо над ним оловянное и словно покрыто струпьями.