Дэвид Митчелл - Тысяча осеней Якоба де Зута

От ледяной воды в челюстях звон, как от голландского камертона.

– …я думал: «Я уже не принадлежу к этому миру».

По ветке лежащего поперек дороги вяза крадется дикий кот.

– Эта отверженность на нас – как метка… – Сюдзаи хмурится. – Видна по глазам.

Дикий кот зевает, глядя на людей без страха.

Спрыгивает на камень, лакает из озера и исчезает.

– Иногда я просыпаюсь ночью, – говорит Сюдзаи, – и чувствую его пальцы у себя на шее.

Удзаэмон прячется в глубоком, выдолбленном дождями и талой водой кратере, похожем на вмятину в коренном зубе. Карабкаться сюда надо, цепляясь за корни, вверх от основной тропы. Вместе с переводчиком – двое наемников; те, что называют себя Кэнка и Мугути. Кэнка – гибкий, подвижный, а Мугути – немногословный увалень. Из кратера видно часть заставы, на расстоянии полета стрелы от их укрытия. Из отверстия в крыше вьется дымок. Выше по склону, с наветренной стороны, Сюдзаи и четверо наемников ждут смены часовых. На том берегу реки кто-то ломится через лес.

– Дикий кабан, – шепчет Кэнка. – Здоровенный, судя по звуку.

Вдали слышен призрачный колокол – должно быть, в монастыре на горе Сирануи.

Невероятный, как театральная декорация, Лысый пик возносится в небо, а над ним нависают и клубятся тучи.

– Дождь был бы кстати, – замечает Кэнка, – лишь бы только подождал, пока мы тут закончим. Он бы смыл следы, реки стали бы трудней для переправы, а дороги – для лошадей…

– Голоса? – Мугути поднимает ладонь, требуя тишины. – Прислушайтесь – трое…

Удзаэмон вначале ничего не слышит, и вдруг совсем рядом на дороге чей-то голос произносит с горечью:

– Пока не поженились, она: «Только после свадьбы, вот тогда я твоя», а как свадьбу сыграли: «Убери лапы, я не в настроении». Я ее просто поучил немножко, чтоб ума вложить, как всякий муж на моем месте, а в нее с тех пор как будто бес из кузнецовой жены перепрыгнул, даже смотреть на меня не хочет. И ведь не разведешься с гадюкой, а то ее дядюшка возьмет и заберет назад лодку, и как я тогда?

– На мель сядешь, вот как, – отвечает второй путник.

Троица подходит к воротам.

– Открывай, Бунтаро! – кричит один. – Это мы!

– «Мы», говоришь? – глухо доносится ответ. – И кто такие «мы»?

– Итиро, Убэи и Тосуи, – сообщают ему. – И еще жалобы Итиро насчет жены.

– Первых троих пустим, а последний пусть снаружи остается!

Десять минут спустя из ворот появляются трое сменившихся стражников.

Когда они подходят ближе, слышно, как один говорит:

– Ну что, Бунтаро, поделись лакомыми подробностями!

– Это только между мной, женой Итиро и его футоном, а тот не болтливый.

– Ну что ты жмешься, как черепаха? Жалко рассказать, что ли…

Голоса затихают вдали.

Удзаэмон, Кэнка и Мугути наблюдают за воротами, ждут и прислушиваются.

Минута за минутой тянется время…

Заката нет, просто свет постепенно меркнет.

«Что-то пошло не так», – шипит страх в душе Удзаэмона.

– Готово! – объявляет Мугути.

На заставе распахиваются ворота, кто-то выглядывает и машет рукой. Пока Удзаэмон спускается по крутизне к дороге, остальные уже на полпути к заставе. Кэнка остается у ворот подождать, пока переводчик их догонит, и шепчет ему:

– Не разговаривать!

За воротами Удзаэмон видит крытую веранду и длинную комнату на сваях, прямо над рекой. В комнате – стойка для пик и топоров, перевернутый котелок, в очаге едва тлеет огонь, а к потолочной балке подвешены три больших мешка. Один, а за ним и второй мешок слабо дрыгаются, из них тут и там выпирают бугры – локоть или колено. Третий, однако, висит неподвижно, будто набит камнями.

Бара вытирает окровавленной тряпкой метательный нож…

Река внизу журчит, словно человеческая речь.

«Не твой меч убил его, – думает Удзаэмон, – и все же он умер из-за тебя».

Сюдзаи ведет Удзаэмона дальше, через другие ворота.

– Мы им объяснили, что не хотим никому зла. Сказали, это самураям нельзя сдаваться, а крестьянам и рыбакам – можно. Они согласились, чтобы мы их связали и заткнули рты, но один вздумал нас перехитрить. Кинулся к люку в углу, над рекой. Чуть было не сбежал, для нас это было бы очень плохо. Метательный нож Бары перерезал ему глотку, а Цуру еле успел подхватить труп, иначе течение принесло бы его в Куродзанэ.

«Что ж теперь жена Итиро, – думает Удзаэмон, – и прелюбодейка, и вдова?»

– Он не мучился. – Сюдзаи сжимает его руку повыше локтя. – Умер сразу.

Ночью ущелье Мэкура напоминает какое-то первобытное место. Двенадцать человек идут цепочкой друг за другом. Дорога жмется к отвесным скалам высоко над рекой. Стоны и скрипы дубов и буков сменились тяжелыми вздохами хвойных деревьев. Сюдзаи выбрал безлунную ночь, но тучи понемногу расходятся, и яркий свет звезд золотит темноту.