Виктор Казько - Бунт невостребованного праха

И главное - все очень и очень обстоятельно, твердо и надежно с высоты, как надежен их воздушный лайнер, неслышно парящий сейчас совсем не над сонмищем лю­дей, людским муравейником, а над творением его рук и разума. И сам самолет тоже творение его рук и разума. И ей уютно и надежно пребывать во чреве и под защитой этого разума, как и тем, на земле. И Надя, находясь в самолете, разговаривала сама с собой и с теми, кто оста­вался на земле, на расстоянии десяти тысяч метров от нее.

- Вы слышите нас, люди? Человек, смотрящий сейчас телевизор в своем доме, в своей квартире, ты слышишь меня? Я лечу над тобой.

Наде показалось, что она и в самом деле начала с кем-то говорить. Но хотя слова звучали ее, голос был муж­ской, и не без приятности, мягкий такой. И теперь уже она завертелась юлой в кресле. Кто подслушал, кто выдал ее мысли?

Говорил сосед, бубнил, припав к иллюминатору, слов­но к рупору. И хотя Надя твердо решила игнорировать его, не выдержала, обратилась к нему, неосознанно сра­ботало и прорвалось вдруг охватившее ее любопытство, какой-то внутренний озноб. И одновременно протест: как он смеет послушивать ее, говорить от ее имени:

- О чем это вы там и с кем?

Последовала не очень продолжительная пауза. Сосед оторвался от окна, повернулся к ней смущенно пылаю­щим лицом:

- Это вы мне, это вы со мной?

- Кажется, рядом никого больше нет. - Надя с вызо­вом демонстративно покрутила головой. - Все осталь­ные вне пределов слышимости. Вы что, всегда разгова­риваете только сами с собой?

- Только в самолете и у окна, так что вы уж извини­те, извините, - с обезоруживающей простотой и откро­венностью ответил попутчик и искренне улыбнулся Наде. Зубы были неплохие, улыбка тоже.

Но она не признала ни его искренности, ни просто­ты:

- Могли бы и со мной поговорить, - надменно пе­редернула плечами.

- Мог бы, но мне показалось, что вы не желаете со мной разговаривать. Я ведь еще на курорте пытался с вами заговорить, но вы не ответили. Помните?

Надя не помнила, но вот когда он первый раз улыб­нулся ей, чуть что-то забрезжило, какая-то более ранняя память, не курортная. На курорте ей было с кем разговарить, не ему чета. Адреса их в записной книжке, как и ее адрес в их записных книжках, могильнике или поминаль­нике усопших дней и лиц. И это своеобразная проверка на искренность, прочность сказанных, взаимно данных курортных клятв и обещаний. Вспомнят, отзовутся, на­пишут - она ответит. Но сама первой ни за что не будет писать. Мог подкатываться на отдыхе и этот парень, но она, конечно же, его отшила, по одному только внешне­му виду.

- Не помню, ничего не помню, - честно призналась Надя и почему-то вдруг смутилась.

- Тогда давайте знакомиться заново: Германн, а мож­но и Георгий. Но зовите просто Юрой,

- Будет еще проще, - досадуя на собственное смуще­ние, съязвила Надя, - величать вас просто Янусом.

И как выяснилось много позже, попала в яблочко. У него было множество лиц, и все подлинные, настоящие, которые, как это ни удивительно, не способен сотворить город. Их может дать только деревня. Лица, меняющиеся каждый раз в зависимости от обстоятельств, многослой­ные, многоярусные, маски, надеваемые и снимаемые вместе с настроением. Но тогда она еще не знала его и не могла разгадать.

- Янусом не надо, - едва ли не взмолился он. - У нас в деревне собака была - Янус.

Надя засмеялась:

- Надеюсь, добрая?

- Злющая, не приведи Господи. Но я собак не боюсь, С детства их не боюсь. Тут главное - подходить к ним без камня за пазухой, без палки в руке. Страх свой дер­жать. И любая собака поймет: вы человек с чистой сове­стью и открытой душой.

Он еще долго что-то рассказывал ей о собаках. Но Надя слушала вполуха. Возникшая на мгновение симпатия к нему разрушилась, собак она не любила,

- ... И вот иду я с другом. Направо улица - собаки лают, надрываются. Налево улица, тихо. Как пойдем, спрашиваю - тудой или сюдой?..

Надя готова была закрыть уши. "Тудой, сюдой..." От этих простаков ее уже воротило. Слава Богу, отдохнула от них месяц. Но теперь... Теперь она опять возвращается к ним. Ими переполнены тайга и геологоразведка, людь­ми без прописки и постоянного жилья. Слова "бомж" тогда еще не было в природе, считалось, что таких людей в социалистическом обществе попросту не существует, они ликвидированы как класс залпом "Авроры". И было в тех людях, их лицах, взглядах что-то бесконечно тоск­ливое и жалостное, именно собачье, хотя они исправно били шурфы, копали канавы, бурили скважины, опус­кали и доставали трубы, изымали керн, рыли Родину изнутри и получали за это немалые деньги. Среди геоло­гов была и другая, тоже весьма распространенная порода людей, среди истинных дипломированных, а порой и остепененных - утонченно рафинированная, но посто­янно рефлексирующая. И эта их рефлексия в конечном счете при близком рассмотрении смыкалась с обиженностью и бездомностью большинства таежного люда. Они тоже были примитивны своей рафинированной отрешен­ностью, возвышенностью.