Дэвид Уоллес - Короткие интервью с подонками

Вопрос …

Мой собственный опыт показывает, что это клише не значит: [несколько раз с. п.] Я не верю, что эта возможность теперь существует в моем сознании . Скорее что-то вроде: [несколько раз все более раздражающе с. п.] Я не могу поверить, что эта возможность происходит из внешней по отношению к моему сознанию точки . Это тот же шок, задержка в несколько секунд на усвоение или обработку материала, которая бывает, когда слышишь внезапные плохие новости или когда случается необъяснимое предательство со стороны близкого и авторитетного для тебя человека, и так далее и тому подобное. Эта пауза, молчание от шока – время, в течение которого перекраиваются целые психологические карты, и в течение этой паузы малейший жест или аффектация со стороны субъекта может раскрыть куда больше, чем любое количество банальных бесед или даже клинических экспериментов. Могли бы раскрыть.

Вопрос .

Я имел в виду женщину или девушку, не абстрактного [с. п.] субъекта .

Вопрос .

У настоящих петушков – тех редких, которых я не распознал, – эти паузы шока самые короткие. Они вежливо улыбнутся или даже рассмеются, а потом прямо и недвусмысленно отклонят предложение. Никакого скандала, никакого кудахтанья… [Смех.] Простите за каламбур – [с. п.] петух, кудахтанье . Во внутренних психологических картах этих субъектов хватает пространства для возможности бондажа, и они свободно оценивают ее и свободно отвергают. Им просто неинтересно. Ничего страшного, что я принял петушка за курочку. Опять же, мне неинтересно заставлять, или умасливать, или убеждать против воли. Я определенно не собираюсь умолять. Суть вовсе не в этом. Я знаю, в чем. В… и суть не в том, чтобы заставлять. Другие – длинная, взвешенная, чрезвычайно наэлектризованная пауза, постуральный и аффективный шок: уступят они или возмущенно оскорбятся – это все равно курочки, игроки, это те, кого я распознал верно. Когда они откидывают голову… но смотрят они на меня не отрываясь, смотрят на меня, [с. п.] вглядываются и так далее, со всей пристальностью, что ассоциируется с принятием решения, [с. п.] доверять ли тебе. Теперь, с [с. п.] доверием связано множество различных моментов – не разыгрываешь ли ты, или серьезен, но притворяешься, что разыгрываешь, чтобы предвосхитить стыд, если они возмутятся или почувствуют отвращение, или ты искренен, но предлагаешь абстрактно, в качестве гипотетического вопроса – вроде [с. п.] Что бы ты сделала, будь у тебя миллион долларов? – чтобы получить информацию об их характере для размышлений перед четвертым свиданием. И так далее и тому подобное. Или это действительно серьезное предложение. Даже когда… Они смотрят на тебя, потому что пытаются тебя прочесть. Присмотреться, так как из предложения следует, что ты, видимо, уже к ним присмотрелся. Вот почему я предлагаю всегда резко и неприкрыто, когда формулирую возможность контракта, пренебрегаю остроумием, или подводкой, или подготовкой, или колоратурой. Я хочу передать как можно понятнее, что предложение серьезное и конкретное. Что я открываю свое сознание для них и для возможности отказа или даже отвращения. Вот почему на их напряженный взгляд я отвечаю своим бесстрастным взглядом и не говорю ничего, чтобы приукрасить, усложнить, переиначить или прервать их осмысление собственной внутренней психической реакции. Я заставляю их признаться перед собой, что и я, и мое предложение абсолютно искренние.

Вопрос …

Но, опять же, пожалуйста, обратите внимание, что я ни в коем случае не кажусь агрессивным или угрожающим. Вот что я имею в виду под [с. п.] бесстрастным взглядом . Я предлагаю не с жутким или похотливым настроением, не выказываю нетерпения, или нерешительности, или конфликта. Равно не выказываю агрессии, угрозы. Это чрезвычайно важно. Вам, несомненно, известно из собственного опыта, что естественная подсознательная реакция, когда чей-то язык тела предполагает удаление или отклонение назад, – это автоматически придвинуться ближе, чтобы компенсировать и сохранить изначальные пространственные отношения. Я сознательно избегаю этого рефлекса. Это чрезвычайно важно. Нельзя нервно ерзать, придвигаться, облизывать губы или поправлять галстук, пока оседает подобное предложение. Однажды на третьем свидании у меня на лбу начали раздражающе дергаться мускулы – эти тики, припадки возникали и утихали на протяжении всего вечера, но на оттоманке показалось, что я быстро поднимал и опускал одну бровь в похотливом настроении, а в психически наэлектризованной паузе после внезапного предложения это погубило всю задумку. И ведь субъект даже с оговорками нельзя было назвать петушком – это была курочка, или я никогда не видел курочки, – и все же непроизвольный тик брови пресек всю возможность, да так, что субъект не только ушла в столь неистовом конфликтном отвращении, что забыла сумочку, и не только так и не вернулась за сумочкой, но даже отказалась ответить на несколько моих звонков, когда я просто собирался вернуть сумочку в каком-нибудь нейтральном общественном месте. Тем не менее это разочарование преподало ценный урок о том, насколько деликатен период внутренней обработки и картографии после предложения. Трудность с матерью заключалась в том, что по отношению ко мне – к старшему ребенку, старшему из двойняшек, что немаловажно, – ее неустойчивые воспитательные инстинкты бросались из крайности в крайность, [с. п.] то горячо , то холодно . Она могла быть очень, очень, очень теплой и материнской, а потом в мгновение ока разозлиться из-за какой-то реальной или воображаемой безделицы и совершенно лишить меня своего расположения. Она становилась холодной, не желала меня видеть и отказывала всем попыткам с моей стороны получить знаки расположения и утешения, иногда прогоняла меня в спальню и запрещала выходить на жестко определенный период времени, пока сестра и дальше наслаждалась неограниченной свободой передвижения по дому и дальше получала материнское расположение и тепло. Потом, когда жесткий период ограничения подходил к концу – и я имею в виду ровно тот самый миг, когда кончался мой [с. п.] тайм-аут , – мамочка открывала дверь и тепло обнимала меня, промокала мои слезы рукавом и заявляла, что все прощено, все снова хорошо. Эта волна утешения и заботы снова соблазняла меня [с. п.] доверять ей, почитать ее и уступать эмоциональную власть, оставаясь уязвимым к очередной катастрофе, когда бы ей ни захотелось снова остыть и смотреть на меня с таким выражением, будто я лабораторный подопытный, которого она впервые видит. Боюсь, этот цикл постоянно повторялся на протяжении всех наших детских отношений.