Тадеуш Новак - А как будешь королем, а как будешь палачом. Пророк

— Может, и знают, Хеля. Но там на почте и потом в костеле это не был ОН. И сейчас это не ОН. И ни ты, ни моя мать, ни Павелек, ни сам капитан — никто никогда не будет ИМ.

— Я тебе говорю, ОН. Не думай больше об этом, Пётрусь. А теперь пойдем, потанцуем. Я еще не танцевала. Тебя ждала. Так давно я с тобой не танцевала. С гулянья. Все ждут, когда мы станцуем, хотят танцевать со мной. И косы мне отрезать хотят.

— Я уже тебе говорил, что кос отрезать не позволю. Метлой всех баб прогоню, ножницы поломаю. Ты для меня всегда девушкой будешь. Даже если у нас пятнадцать человек детей народится. До самой смерти девушкой будешь. А танцевать с тобой не могу. Если бы не эти руки, может, и смог бы. А из-за них не могу.

— Да чего же ты хочешь от своих рук?

— Ничего, Хеля. Ничего не хочу. Мне впору им по часовенке построить. Для каждой — отдельную. И молиться на них. Они ведь меня слушаются. Верней, чем собаки, слушаются. Но там, на почте, когда почтальонша смотрела на мою руку, снова увидал я руки почтальона, и руки солтыса, и руки полицейского. В гашеной извести, в глине, в песке, полном муравьев и жуков. И руки мои их руками были. Вот я и не могу с тобой танцевать. Хеля. Ведь если бы я начал танцевать с тобой, Хеля, и положил бы руки тебе на плечи, на спину, на шею, это были бы руки всех, кого я убил. И тогда народился бы у нас, Хеля… Ты сама мне говорила, столько раз говорила, кто у нас народился бы, Хеля.

— Да тебе померещилось, Петр. Ничего такого я не говорила. А если даже говорила, так ведь я тебе объяснила уже: это говорилось просто так, как птица над водой пролетает, как муравей под землю заползает, как капля с крыши падает. Руки твои — мои руки и нашего маленького руки. Ты его носить на них будешь и укачивать, и подбрасывать до потолка, до самых высоких веток в саду.

— Не стану танцевать, Хеля. Не могу.

— Но сейчас, когда никто не видит, ты дашь мне руку. Дашь мне, правда?

— Не дам.

— Прошу тебя, Петр. Только одну. Левую. На минутку.

— Почему левую?

— Потому что ближе к сердцу, Петр.

— У меня к сердцу ближе правая. И к сердцу и вообще. А особенно к смерти. К смерти прежде всего.

— Ну, дай мне правую. Или обе.

— Не дам. Не могу.

— Ну, я тебе мои дам. Видишь, Пётрусь, что мои такие же самые, как твои? Только чуть поменьше. А раз мои — твои, то я могу их себе взять и на голову положить, на косы положить. Пожалуйста, потяни меня за косу, Петр. Сильнее. Еще сильнее. Как там в огородах, как на гулянье. Через пару часов, хоть ты и не хочешь, чтобы мне их остригли, это уже не будут девичьи косы. И на плечи мне руки положи. И на грудь. А теперь положи их сюда. Слышишь?

— Слышу, Хеля. Это ОН.

— Нет, Пётрусь. Это не ОН. Это ты.

— Нет, это ты, Хеля.

— Мы оба, Петр. Мы оба. А теперь пойдем танцевать.

Едва мы вышли из риги, в молодом саду, приносившем, может, первый, а может, второй урожай в своей жизни, усыпанном красными и золотыми яблоками, нас окружили мои партизаны. Почти на всех была полувоенная одежда. Во всяком случае, большинство из них было в офицерских сапогах или в трофейных саперских ботинках, начищенных до блеска. На всех были пиджаки в талию — так легче надевать ремень с пистолетом и гранатами. По набитым, отвисшим карманам я видел, что они пришли с оружием. Я немного испугался этого, ведь на свадьбу могли каждую минуту заявиться немцы, они разместились у реки и в некоторых домах. Мне даже хотелось крикнуть: «Сми-и-рно!» — и отправить ребят назад, чтобы они попрятали оружие в дупла, под крыши риг, в ульи, но тут ребята, окружив нас тесным кольцом, повынимали бутылки с самогоном и стали пить за мое здоровье и за здоровье Хели.

Мы пили прямо из горлышка, как не раз приходилось пить в садах, на реке, в лесу. Обнимаясь, целуясь с ребятами, я звал их к столам, накрытым и в горнице и в палисаднике, и в мой дом, откуда слышалось, как играет оркестр, как кто-то поет и как пол гудит от притопыванья. Но они, видно, сговорились; я и оглянуться не успел, а меня схватили и стали качать. Я взлетал из их рук все выше, до верхушек молодых яблонек, даже выше их. Сыпались яблоки — золотые и красные. А ребята, перекрикивая мой смех, визг Хели, стук красных и золотых яблок, бешеный лай пса, уже несли меня на плечах, бегом, по саду, через пустошь, по моему саду — к оркестру. Я старался вырваться, брыкался, колотил руками кого попало, но они стиснули меня так сильно, что я чуть не задохнулся. Из-за чьего-то плеча я видел, что за мной, придерживая одной рукой прыгавшую по спине косу, а другой — выпуклый живот, бежит Хеля. Я хотел крикнуть, чтобы она не бежала, чтобы шла потихоньку, но мы уже были в моем саду, меня уже вносили в раскрытые настежь двери дома.