Тадеуш Новак - А как будешь королем, а как будешь палачом. Пророк

— Бесстыдник.

Только теперь я заметил Хелю. Она стояла у окна в палисадник и поправляла горшки с миртом и аспарагусом. Когда солтысиха позвала ее, она была краснее пионов на белом столе.

Мы сели на придвинутую к столу лавку и принялись беседовать о всякой всячине. Чтобы разговор не затягивался, я незаметно вытащил из кармана бутылку, поставил ее на стол и посмотрел на солтыса. Он, крякнув, сказал жене:

— Мать, готовь посуду. Сдается мне. Петрек по какому-то делу пришел.

— Такие времена, солтыс. Теперь каждый к вам по делу приходит. И я не лучше других.

— Не болтал бы ты, Петрек. Как это не лучше? Ты хозяин. Землепашец, можно сказать. Какое у тебя ко мне может быть дело?

— Землепашец не землепашец, а дело, солтыс, есть. Насчет золотых яблок в саду. Золотых и красных. Увидал я те яблоки, и больно мне одно из них приглянулось. Как вы спать ложились, так я в сад приходил и то яблоко золотое гладил. А как погладил, так и сорвать захотел, домой отнести, на сено примостить, на стул посадить, на стол положить. Пускай, солтыс, в доме у меня золотится да глаза радует.

— Какое еще яблоко? Чудно́ ты сегодня говоришь, Петрек. Как старый ксендз. Что-то не разберу. Ну-ка, выпей со мной. Может, за рюмочкой скорей разберемся.

Я знал, что солтыс понимает, о каком яблоке я речь веду. Глаза у него блестели, и он все время поглядывал то на солтысиху, то на мою мать, то на Хелю. Опрокинув четвертую рюмку подряд, солтыс продолжал ворчать:

— Ну и ну, выдумал тоже. Яблоко золотое. А такое яблоко — это ведь держава королевская, это король. А мне до королевского старосты далеко, дальше, чем за море.

Мне, однако, храбрости не хватало говорить проще. Видя это, мать, уже за бутылкой, что солтыс поставил, все объяснила. Солтыс посмотрел на меня, придвинулся вместе со стулом, положил мне руку на колено и сказал:

— Теперь дело другое. А то заладил: яблоко да яблоко. Хотя и так можно. Взять хотя бы Еву, и рай взять хотя бы. Так ты говоришь, Петрек, что хотел бы забрать у меня то яблочко золотое? А ты, мать, что скажешь?

— Я им от всего сердца радешенька. Только что ж так поздно? Случилось уже. Люди-то что скажут?

— Не в том дело, что люди скажут. Люди всегда что-нибудь выдумают, хоть бы ты и терновый венец на башке носил. Самому-то мне даже нравится, когда после свадьбы крестины готовить надо. А у нас как было? Не красней, мать, сама знаешь, как было. Только вот я с Петреком поговорить хотел бы. С глазу на глаз поговорить, без вас, бабы.

Когда мы остались одни, солтыс, налив рюмки и чокнувшись со мной, спросил:

— Я слышал, убил ты? Убивал ты, Петр? Знаю, знаю, что пришлось. Но это падет на нас, и на Хелю падет, и на детей, Петр. Боюсь, на дитя падет, сынок.

— Это не я, солтыс. Хеля знает, что это не я. Это ОН, солтыс. ОН. Не я, не Хеля, не моя мать, не Стах, не Моисей. А ОН. ОН.

— Что еще за ОН? Что ты выдумал?

— Ничего я не выдумал. Не хотел я выдумывать. Как пришли они и убили Стаха, и Моисея убили, и викария, и поручика, так и появился ОН. Как шел я к почтальону, к солтысу из-за реки, к полицейскому, к жандарму, к эсэсовцам и вытягивал руку с пистолетом и рука у меня белела, словно ее из извести вынули, так убивал их ОН. И теперь убивает. И будет убивать. ОН. Говорю вам, солтыс, ОН.

— Если ты так считаешь, дело твое, Петр. Только тут так же, как с тем яблоком золотым. Мне-то все равно. Раз Хеля знает и говорит, что это ОН, значит, так и есть. Лишь бы на дитя не пало, Петр. На дитя.

Мы договорились, что свадьбу устроим в начале сентября, сразу после жатвы. Хеля, кроме коровы, кое-какой мебели да утвари, должна была получить в приданое поле возле зарослей терновника, рядом с нашим. Я и раньше, прежде чем мы нашли друг друга в огородах, пару раз входил в наливавшуюся на том поле пшеницу, а потому и теперь, спустя два-три дня после сватовства, отправился, не откладывая в долгий ящик, к терновнику. И не скажу, чтобы мне стыдно было, когда в рубашке с короткими рукавами расхаживал я вдоль и поперек по пшеничному полю. Потому-то, когда солтыс с женой собрались его косить, я напросился с ними.

Правда, солтыс хотел, чтобы я шел первым, но мне удалось вытолкнуть его на первый прокос. Не стараясь его догнать, я шел за ним. Скошенную пшеницу, чистую, как слеза, подбирала Хеля. Я то и дело останавливался, будто бы для того, чтобы наострить косу. А на самом деле — чтобы посмотреть на Хелю и спросить, не болит ли у нее что-нибудь. Связав охапку пшеницы перевяслом, она бросала сноп на стерню, подавала мне кофейник и отвечала: