Тадеуш Новак - А как будешь королем, а как будешь палачом. Пророк

Осторожно, чтобы не разбудить посапывавшую во сне Хелю, отодвинулся я от нее. Уже сидя возле нее на сене, я подождал немножко и стал одеваться. Хеля, свернувшись в клубочек, с косой, рассыпавшейся по сену, с приоткрытым ртом, спала, дыша, как ребенок. Я еще раз наклонился над ней, чтобы поцеловать, она вздохнула, раскинула руки и перевернулась на другой бок. Когда я скатился с сеновала на земляной пол, она что-то проговорила во сне. Мне послышалось:

— Петр, Пётрусь, это ОН. Это ОН, Петр!

С тех пор мы с Хелей не разговаривали ни о Стахе, ни о Моисее. И не видел я в то время ни почтальона, ни старого солтыса, ни полицейского, ни жандарма, ни пущенных в расход эсэсовцев из местечка. Правда, когда я с матерью долго сидел в доме или работал в поле и смотрел ей в лицо, еще свежее, но уже мало похожее на то лицо, из моего детства, в ее глазах мелькала тень Стаха и тень Моисея. Но и тени эти я называл «ОН». А ОН не напоминал ни Стаха, ни Моисея, ни Хелю, ни тем более меня. ОН напоминал немного раненого архангела, вынесенного на берег со дна реки, а немного — капитана, цугсфюрера, Павелека и каждого из моих ребят, которые обтирали винтовки от росы и пробирались ползком среди папоротника. Если что у НЕГО и было от меня, так это большие, белые как мел ладони. Ведь я все никак не мог привыкнуть к своим рукам и всегда немного расставлял их в стороны. Но руки эти не были похожи на два обломка известняка, на два бруска железа, вынутых из кузнечного горна.

Как раз в то время кузнец доделал мою бричку. Вишневая, она стояла, как я и хотел, в риге. На всякий случай, чтобы ее не забрали немцы, я засыпал бричку соломой. Несколько раз, воскресными вечерами, я ездил в ней за капитаном, цугсфюрером и Павелеком и отвозил их в лес на батальонные учения. Сидя за мной, они, а чаще всех Павелек, подталкивали меня в бок и спрашивали, когда я приглашу их на свадьбу? Я не отвечал, подхлестывая сытых лошадей. Мы галопом мчались меж наливающихся хлебов, и колосья, застревая в спицах, брызгали зерном нам в лицо.

Боясь, что мы попадем в облаву и нас угонят в Германию, я не возил в костел ни мать, ни Хелю. И вот однажды в воскресенье я упросил капитана, чтобы он позволил мне взять Хелю с собой в лес. Ведь последние три воскресенья я муштровал ребят у реки и в лесу и не мог выбрать времени, чтобы пойти с ней к реке или хотя бы погулять по деревне. А встречаясь с ней урывками, я заметил, что она, если и смеется, то как-то приглушенно, словно в соседнем саду спит кто-то после тяжкой работы. И прижималась она ко мне осторожнее, глядя на мои плечи так, будто на одном из них нес я невидимого козленка или еще влажного жеребеночка.

Всего этого я не понимал, вот и повторял себе по нескольку раз в день, особенно когда смотрел на руки: «Это ОН. Это ОН!» И тогда я решил взять Хелю в лес. В лесу наверняка представится удобный случай уйти на полчасика от ребят, сесть в папоротник и поговорить. Я ведь знал, что в лесу, как в костеле, полном ладана и молитв, легче открыться, излить шепотом все, что в тебе затаилось.

В то воскресенье, когда я ехал с Хелей, а за нами сидели капитан и цугсфюрер, я обнимал ее правой рукой, прижимая к себе. Лошади привыкли к проселочной дороге среди белесых хлебов в птичьей перекличке и бежали рысцой, высоко вскидывая головы. Когда мы выехали в луга и Хеля в сумерках всем телом прильнула ко мне, я впервые за последние месяцы захотел запеть. Цугсфюрер, сидевший за мной, беспокойно заерзал, но песню подхватили капитан и Хеля, и тогда он стал притопывать в лад.

Когда мы приехали на лесную поляну, где уже собралось порядочно наших ребят, и вылезли из брички, капитан подошел ко мне и, подняв к небу лицо Хели, чуть заметно улыбнулся. А улыбнувшись, сказал:

— Ну, идите себе. Вы мне пока не нужны, капрал. Только далеко не уходите. А то еще вас какой-нибудь патруль за швабов примет.

Замотав вожжи за задок брички и подбросив лошадям по охапке сена, я взял Хелю под руку и ушел с ней в молодой лесок. В нем было душно от зноя, от смолы, что стекала с веток, от грибов, что вылезали из мха. Мы уселись на сухой хвое и сразу же начали целоваться, пытаясь притянуть к себе друг друга. Я не слышал ни фырканья лошадей, ни приказов, ни команд. Только когда ее коса запуталась в корявой, почти засохшей сосенке, так что Хеля даже зашипела от боли, мы перестали возиться. Отцепив косу от сосенки, я попытался стянуть с Хели платье. Она отчаянно отбивалась. Потом выкрикнула:

— Отвяжись. Не надо. Нельзя.

— Почему? Что случилось, Хеля?