Тадеуш Новак - А как будешь королем, а как будешь палачом. Пророк

— Но ты-то мне и сейчас годишься. Я приду к тебе. Завтра приду. С матерью. И мы с матерью кивнем тебе и улыбнемся, и запоем.

— А по мне лучше бы…

— Лучше бы, лучше бы. Придем завтра с матерью. А теперь пойдем отсюда. Сдается мне, ученье кончилось: тихо стало — словно все растопленным воском залито.

На другой день к вечеру, вернувшись с уборки ячменя, я вымылся, побрился и стал натягивать белую рубаху. Ни утром, ни тогда, когда мы косили ячмень, я ни словечком не намекнул матери на свою женитьбу, и теперь она ходила вокруг меня и присматривалась, чему я так радуюсь, — уж не рехнулся ли. Но, помня, как часто уходил я в то время в лес и уезжал в окрестные местечки и деревни, не смела ни о чем спрашивать. Только когда я достал из шкафа черный костюм, которого не надевал с самого начала войны, и стал чистить его щеткой, мать не выдержала:

— Ты что, сынок, не свататься ли собрался?

— Свататься, мама.

— Далеко?

— Нет, рядом, в двух шагах. И вас с собой взять хотел бы. Вы бы, мама, принарядились.

— Вижу, ты опять поозорничать вздумал. Такой здоровенный парень, а как скажет слово — не знаешь, то ли плакать, то ли за животики держаться.

— Какое там озорство. Разве я над вами шутить посмею. Присмотритесь-ка, мама, ко мне получше. У меня уж иней на висках проступил, и лицо все — в льняную сеточку. Давно пора жениться. Года через два-три даже вдова, у которой семеро детей, на меня смотреть не захочет. Собирайтесь-ка, мама, покуда еще время есть, да пока я не раздумал. А то вам так внуков и не дождаться.

Я видел, мать все еще не верит. Она стояла, склонив голову набок и стараясь заглянуть мне в глаза. Но когда я достал из шкафа галстук, все ее нижние юбки и верхнюю, черную, да праздничную шаль с кистями, она принялась наряжаться. Помогая ей расчесать и заплести в косу пересыпанные пеплом седины волосы, целуя ее руки, я шепнул:

— И внук у вас, мама, намечается. А вы и не догадывались, что внук намечается. Вон какой у вас сын. Сразу обо всем подумал. И о свадьбе, и о крестинах.

— Ой, сынок, сынок, уж я-то тебя знаю. Ну и мелешь ты сегодня языком, ну и мелешь.

— Это вам так кажется. Лучше пеленки готовьте, да с чердака колыбельку и лошадку деревянную снимайте. Скоро понадобятся.

— А далеко до твоей суженой? Если далеко, может, бричку выкатишь?

— Я же сказал, мама, близехонько. Прямо за садом.

— У солтыса?

— Может, и у солтыса. Сейчас узнаете.

Когда мы вышли из калитки на пустошь, я остановился. Налево была тропинка к солтысу, направо — к дому Марыси. Я ждал, куда мать сделает первый шаг. Но она, видно, поняла, в чем дело, и, глядя на меня, приказала:

— Веди.

— А куда вас вести, мама? Как вы хотите? Налево или направо?

— Ты выбирал, тебе лучше знать. Не томи старуху. Веди.

Я взял ее под руку и чуть-чуть прошел прямо. Ее это, видно, рассердило — она остановилась и топнула. Чтобы не дразнить ее дольше, я направился в сторону солтысова дома. Мать, усмехаясь, даже крякнула от удовольствия.

— Это Хеля, Петр?

— Хеля, мама.

— Хороший у тебя глаз, сынок. Лучше, чем у моего старика. Хотя и меня бог не обидел. Бывало, из костела выйду, на праздник соберусь, на ярмарке между лотками пройдусь или просто в поле пойду — у мужиков аж дух перехватывает. Одного такого белобрысого, из-за реки, еле-еле отходили. Он как раз жевал что-то, когда я его в престольный праздник нечаянно локтем задела. Подавился, посинел весь. Кулаками его по спине колотили и водой святой поливали. А он, как пришел в себя, так и давай бормотать одной то же: «Вот чертовка! Видали, какая чертовка».

Я улыбнулся матери. Она хотела еще что-то сказать, но мы уже входили к солтысу во двор. Наклоняясь под яблоньками, чтобы не задевать нижних веток, я заметил: кто-то поглядывает на нас из-за угла. Глядевший, видно, рассмотрел нас: он исчез, а потом хлопнула дверь чулана. К нам подбежал с лаем пес. Я окликнул его, он успокоился и стал ластиться ко мне.

Мы уже входили в сени, и тут я вспомнил, что два года назад мои ребята как следует всыпали солтысу. Дело было так: на свадьбе у родственника, куда забрели жандармы, солтыс пил с ними, хвастаясь, сколько мяса и хлеба сдал он для немецкой армии. Правда, сам я тогда отвертелся и не ходил к солтысу с палкой, но с тех пор, едва завидев, что я еду мимо, он скрывался в доме. Однако я и сообразить ничего не успел, а мать уже открыла дверь, говоря: «Слава господу богу».

Все трое были дома. Видно, Хеля предупредила стариков: оделись они по-праздничному, а на столе, накрытом белой скатертью, стояли в глиняном кувшине только что сорванные пионы. Солтыс, правда, сидел над какими-то бумажками, но по белой рубашке, застегнутой на все пуговицы, по свежевымытым и зачесанным назад волосам видно было, что вся его писанина — только для отвода глаз. А солтысиха даже и не скрывала, что ждет нас издает, зачем мы пожаловали. Она подошла к матери, обняла ее и расцеловала в обе щеки. Когда я целовал ей руку, она потянула меня за волосы и шепнула: