Тадеуш Новак - А как будешь королем, а как будешь палачом. Пророк

Я сидел на прежнем месте, под застрехой риги — там было посуше — и все время смотрел на яснеющее небо. В саду, срывая яблоки то с той, то с другой яблоньки, прогуливались капитан, цугсфюрер и взводный Павелек. Они почти не разговаривали, Павелек иногда подходил ко мне, угощал цигаркой. По-моему, он раза два-три собирался о чем-то спросить, но в последнюю минуту махал рукой и, сделав затяжку, уходил в сад.

И хорошо, что ни о чем не спрашивал. Ведь я, глядя на небо, видел, как едет по нему почтальон. Из-под колес вишневого велосипеда, отчищенного керосином от мельчайших пятнышек, взлетают целые стаи перепелок, дремлющие возле тропинки меж хлебов и клевера. На небо, на почтальона, на вишневый велосипед сыплются серые перышки. А когда я время от времени поглядывал на тех троих, что прохаживались в саду, среди них видел почтальона, он чуть ли не задевал их за плечи. Мне даже казалось, что он подает каждому из них большой конверт, запечатанный сургучом.

Тогда я совал руку в карман. Там лежал офицерский револьвер, завернутый в лист бумаги в клеточку; на бумаге был четко и разборчиво написан приговор. Вынимая руку из кармана так осторожно, словно в ней были святые дары для умирающего, я поднимал беспрерывно падавшие с деревьев яблоки и швырял ими в спавших в саду ребят. От ударов они кряхтели во сне, переворачивались на другой бок и, поджав под себя ноги, засыпали еще крепче. А мне хотелось тихонько пойти в сад и гаркнуть во всю глотку:

— Подъем!

Но, вспомнив Стаха и сразу вслед за ним Хелю, я сжимался в клубочек, натягивал на глаза пилотку, чтобы не видеть на небе и среди той тройки в саду почтальона, и старался уснуть.

С пилоткой на глазах, с коленями под подбородком они меня и застали. Кто-то из них — кажется, Павелек — окликнул меня по имени. Прижавшись спиной и затылком к доскам риги, я встал навытяжку. Пилотка упала с головы. В глаза ударил почти меловой свет из сада. И лица стоявших передо мной капитана, цугсфюрера и Павелека были белы как мел.

— Вы готовы, капрал? — спросил капитан, положив мне на плечо руку, созданную для молитвы.

— Готов, — шепнул я, проглатывая огрызок яблока, застрявший в горле.

— Тогда разбудите товарищей. Пора. Заря — во все небо.

— Вот именно, — добавил цугсфюрер.

— Словно ягненка в жертву приносят, — сказал Павелек.

Вскоре наш маленький отряд построился у риги в две шеренги. Проходя вдоль строя и проверяя оружие и внешний вид, я чувствовал, как из риги пахнет сеном, засыпанными в него яблоками и утренним сном, разморившим молодые тела. Было так светло, что я видел каждую латку на истоптанных сапогах, каждую заплату на старательно зачиненной полувоенной форме. И во всех глазах — в каждом зрачке отдельно — я видел почтальона на вишневом велосипеде.

Из сада я вывел ребят на пустошь под ракитами. С пустоши мы вошли на огороды. Двигались гуськом. Первым — я. Последним — капитан. Почти весь овес, просо и часть пшеницы были еще не скошены, и я слышал, как склонившиеся над тропинкой колосья звенят, задевая винтовки. Не глядя под ноги, я ощущал, как мои брюки, по колено заправленные в трофейные сапоги, все больше намокают от росы. Время от времени оборачиваясь назад, я видел, что и ребята промокли до пояса. С винтовок за их спинами струйками стекала вода.

Когда мы подходили к пруду на огородах, у меня разболелся низ живота и горло пронзила оперенная стрела. Ведь в пруду, видневшемся сквозь кукурузу, овес и горох, было еще больше наготы, чем три года назад, когда мы купались в нем с Хелей. И сегодня я видел, как из него с громким ржанием, брыкаясь на мелководье, выскакивают лошади, вспугнутые нашими с Хелей яблоками. За лошадьми, вцепившись в хвосты и гривы, из воды выскакивают голые, луженные зноем мальчишки. Сжимая в руке револьвер, завернутый в листок с приговором, я чувствовал, что ладони мои пробиты насквозь и ступни тоже пробиты, и все идущие за мной вкладывают по очереди в бок мой руки свои, огромные, как буханки.

И хотя курить в строю не разрешалось, я украдкой вытащил из кармана цигарку. Под почти ясным небом оглядывал я свои руки, проверяя до боли под ногтями все борозды ладоней. Кроме памятки от давнишнего удара ножом на чьей-то свадьбе, когда я дрался из-за какой-то девушки, и нескольких капель росы, на них ничего не было. Разглядывая ладони, я чуть не упал, запутавшись и полегшей от грозы пшенице, и увидел тот сад и соломенную крышу в саду. Но углубления от наших с Хелей тел я разглядеть не смог. Зато, когда я заглядывал под ветви, нависшие над крышей, мне казалось, что на всей крыше лежат обнявшиеся пары. И смотря на все это остановившимся взглядом, я узнаю в каждом парне на крыше Стаха, а в каждой девушке — Хелю. Над ними по коньку дома медленно едет на вишневом велосипеде, до блеска начищенном керосином, почтальон из соседней деревни.