Тадеуш Новак - А как будешь королем, а как будешь палачом. Пророк

Сказав это, старик сделал нам рукой знак, что мы можем уйти. До самого местечка мы ехали молча. Только проезжая мимо первых домов, крытых соломой, заговорили об этих похоронах.

— Знаешь, Петр, я хотел бы, чтобы меня так хоронили.

— Что ты чепуху городишь, Мойше? Так хоронить?

— Да, так. Только не в горбатом гробу, как того бедолагу, а в контрабасе, Петр. Ты что на меня так смотришь? Я же говорю: в контрабасе. Ну, в нашем семейном контрабасе, в том, что сейчас у Исаака. Я тоже на нем играл. Я первый на нем играл, ведь я самый старший, Петр. А потому в контрабасе, чтобы видно было, что я часть его и скрипки часть тоже, и семейного оркестра нашего.

Я еще успел двинуть его по шее, чтобы он перестал нести чушь, и тут мы подъехали к его дому. В приоткрытых дверях стоял Абрам Юдка, в ермолке, в накидке на плечах. Он вскрикнул, всплеснул руками и исчез в сенях. Но Моисей еще не соскочил с воза, а отец уже вприпрыжку бежал к нам. Возле воза они крепко обнялись, прижались друг к другу. Потом отец отодвинул от себя Моисея и, гладя его по щекам, по рукавам шипели, по покрытой пушком голове, зашептал:

— Ай, Мойше, Мойше. И это ты, мой сын первородный, оставил отца, братьев оставил. Один туда пошел. И вот как получилось. А ведь я говорил, Мойше. Я таки тебе говорил, сынок. Там одному не справиться. На такое большое войско нужен-таки семейный оркестр.

И на следующий день я не нашел тфилим. Я не нашел их ни той осенью, ни той зимой, хоть и перетряс чуть ли не по горсточке все сено и весь клевер. Каждый раз, нося охапки сена лошадям и скотине, я проверял, нет ли в нем этого маленького ковчега завета. Даже мать просил поискать его.

И Хеля на следующую ночь не пришла, хоть и шепнула мне в саду, что придет. Вот я и ждал ее ночь за ночью. Возле своей постели в сене насыпал самых лучших яблок: когда она придет, нам будет что погрызть, как тогда в дедовом саду, как после возвращения с гулянья. И хотя становилось все холоднее (начались такие заморозки, что по утрам я выскакивал из-под закостеневшей перины), я все тянул и не перебирался спать в дом.

Хелю я не видел и днем. Она будто старалась не попадаться на глаза. Лишь несколько раз удалось мне ее заметить — то у костела среди ровесниц, то сквозь ветки сада, то сквозь ракиты. Но я не сумел подстеречь ее под ракитами, на дорожке в лавочку, чтобы положить руки ей на плечи, дернуть за косу и поговорить. Правда, я, как и все, был тогда занят севом и уборкой. А когда кончилась страда, мне неудобно было по ночам бродить под ее окнами, чтобы углядеть ее в доме, подождать, пока она выйдет в облетевший сад.

Как и все мужики, я ходил тогда в лозняк или лез в пробиравшуюся сквозь камни реку, чтобы из брошенных там войсковых повозок, орудийных ящиков и пушек выудить кое-что и притащить домой. Обычно это была мелочь: обломки металла, винтики, тележные вальки, гужи, но иногда попадалось вполне подходящее колесо для телеги, листовое железо от брони, годное на лемеха для плуга, дубовое дышло, седло. Больше всего меня обрадовали вытянутые из песка, из ила две винтовки, несколько ящиков с боеприпасами, порядочная связка ручных гранат и маленький, как игрушка, шестизарядный офицерский револьвер. Оружие я принес домой ночью, петляя задворками, и, разворошив сено, спрятал в самый низ.

Какой-нибудь месяц спустя после возвращения, а может, и позже, когда я уже решил в конце недели перебраться спать в дом, потому что в лесу и в саду вот-вот могла наступить зима, я, лежа под периной и заложив руки за голову, размышлял об угревшемся в сене подо мной оружии и вдруг услышал, как в риге тихонько скрипнула дверь. Сначала я подумал, что это пес набегался по двору и соседним полям, устал и промерз до костей, а теперь пытается попасть в ригу и зарыться у меня под боком в сено. Но когда вместо поскуливанья и царапанья я услышал тихое-тихое дыхание и осторожные шаги к моему закутку, я замер.

Я не сел и не вскрикнул. Даже не вынул рук из-под затылка и не шевельнул ни единым пальцем. Я слышал только, как все глубже в сено уходит моя кровь, как каждый стебелек все торопливее дышит, и почти давился все чаще вздрагивавшим в горле адамовым яблоком. А этот «кто-то», не в силах подняться на высокий сеновал, карабкался на четвереньках. И когда «кто-то» был в трех-четырех шагах от меня, я знал уже, что это Хеля.

Но хотя я больше месяца ждал ее прихода, я не окликнул ее по имени и не выскочил из-под перины. Не потому, что мог бы напугать ее. Вообще-то я любил подкрасться к ней и неожиданно обнять обеими руками. Тогда я чувствовал, как под моими сплетенными пальцами в ней все вздрагивает, а воздух пронизывает ее визг. Теперь же, верно потому, что я так долго ждал ее, я не шевельнул ни одним пальцем — мне хотелось знать, как она станет подходить ко мне. Ведь раньше, прежде чем мы нашли друг друга в августовских садах, я столько раз видел во сне, как она идет по сену, как лежит возле меня и тихонько дышит у меня под боком.