Тадеуш Новак - А как будешь королем, а как будешь палачом. Пророк

Мы ехали без этого ковчега завета, напоминавшего квадратное яблоко, без этого Соломонова храма, полного радостных, покаянных и воинственных псалмов, полного диких зверей, пронзенных копьем, зарубленных мечом в лесу, в степи, в пустыне и в небе. Позвякивали удила, пес, опершись передними лапами о край плетенки, облаивал птиц, вылетавших из утренней зорьки. Сквозь спицы колес пересыпался глубокий песок проселочной дороги.

Мы заговорили только посреди лугов, когда над чуть заметным, а точнее, едва ощутимым лесом воздух стал прозрачным, как осенняя река. Но разговор у нас не клеился: Моисей то и дело возвращался к потерянным тфилим, а я не мог забыть вчерашних слов Хели. Здесь, на лугах, впервые (не считая вчерашнего и позавчерашнего сна) увидел я в себе, прикрыв глаза, Марысю. Но видел я ее не на гулянье, не у реки, не идущей с высоко поднятой головой под ракитами. Она все время являлась мне в березовом лесочке, убегавшем с моим криком. И подавала мне ведро с парным молоком.

Мне не хотелось вспоминать березового лесочка, не хотелось вспоминать, как он убегал с моим криком, как убегал по похожему на гашеную известь березняку раненый Стах, и я запел. Ко мне присоединился Моисей, а потом стал повизгивать и метаться в плетенке пес. Ехать по пустым лугам и петь под собачий визг было смешно, и я огрел пса кнутом, схватил за загривок и сбросил с воза. Пес побежал перед дышлом, подпрыгивая к мордам лошадей.

Петь мы перестали только в лесу. Нас заглушал стук колес на лесной дороге, перевязанной в песке тысячами корней. В лесу стук окованных колес слышишь во сто крат сильнее: в дубраве — так, в ельнике — иначе, а на полянках, где папоротник, — совсем по-другому. Да и лес этот, хоть и рос в низине и дымился болотцами и смолистыми одноглазыми озерцами, напоминал нам жешовские леса, бегущие с пригорка на пригорок. Вот мы и прислушивались, не звякнет ли сабля, зацепив ореховый куст, не гоготнет ли задетый ею гусак, не отзовется ли сойка над затаившимися в молодой поросли беглецами.

За лесом надо было проехать через маленький хуторок. К окрестным деревням он не относился. На этот хутор почти никогда никто не приходил и не приезжал. И вспоминали о нем в управе и в соседнем приходе только во время сбора налогов и податей. Люди из окрестных деревень тоже не очень-то хорошо знали, сколько там домов, сколько взрослых и детей. Никто не ездил туда на свадьбы, гулянья и крестины, ведь наши там не женились, не зная, с какой присказкой и бутылкой туда ехать и каких сватов засылать. Хуторские тоже не торопились приходить в соседние деревни. Мы их и не видали нигде, кроме Моисеева деревянного местечка.

Узнать же их можно было сразу. Ранней весной, кроме березовых веников, кистей из просяной соломы, украшений из отцветшего камыша, изготовленных к вербному воскресенью, и сосновых кропил, они продавали фигурки, вырезанные из дубового и букового дерева. Никто не хотел их покупать: они не были похожи ни на святых, ни на простых людей, ни на рыцарей и королей со скипетром и золотым яблоком-державой. Все было перемешано в этих фигурках. И еще в них можно было увидеть что-то от зверей, от птиц и от трав — от всего понемногу.

На хуторе и молились будто бы не так, как в соседних деревнях. Правда, верили в похожего бога, но не считали, как мы, что его давным-давно здесь нет, что он может присниться, но не сумеет даже мизинцем задеть ни воду, ни воздух. Получалось, что, хотя их бог и не живет уже на хуторе, но еще теплый отпечаток его тела остался в сене и в овсяной соломе, где боги любят поваляться, когда бродят по свету. Будто бы бога ихнего спящим застал и унес оттуда и до сих пор носит по окрестным лесам дедушка или, самое большее, прадедушка этого хутора.

Вот почему парнишки с обритыми наголо и натертыми гусиным жиром головами стояли на коленях во время засухи у придорожной часовенки, вот почему святые образа мокли в речке на лесной опушке до тех пор, пока на предновье не звякнет, бывало, в озимом ячмене серп и не покатится по столу каравай, остистый, как барсучья шерсть; вот почему, едва родится ребенок, его несли в лес, завернув в свяченые травы. Да еще хутор весь был обнесен оградой, а вернее, частоколом. Между очищенными от коры осиновыми колышками была протянута цветная тесемка. Тесемку хуторяне будто бы получили от усадебного черта, поймав его в то время, когда он огромной мотыгой прилаживал их луга к бароновым. С тех пор тесемка охраняла хуторян от ведьм, что отнимают у коров молоко, высасывают у скота мозг из хребтины, превращают телят да жеребят в страшилища.