Тадеуш Новак - А как будешь королем, а как будешь палачом. Пророк

Я побрился три раза кряду, умылся и, не успела вдовушка вынести из погребка вторую бутыль, был уже далеко от деревянного домика с мальвовым палисадником. Спешить мне было некуда, я шел, не торопясь, по городу, почти безлюдному в эту пору, шагал задумчиво и шагам своим радовался. Только возле мясной гомонили, остервенело бранились, толкались, выстроясь в длинный хвост, старые бабки с плачущими ребятишками на руках. На мгновенье мне стало жаль этих старух, привезенных сюда из деревни, из маленьких городишек, дабы приглядывали за детьми, убирали, стирали, стояли у плиты, давились в очередях, чтобы, урвав ослизлые от жары обрезки, разрезать мясо ножом на кусочки, смолоть в мясорубке, обвалять в муке, в сухарях, нажарить котлет и, горячими, подать на стол, с картошкой, свеклой, морковкой. Эта дымящаяся котлета с лучком вот уже месяц снилась мне по ночам, виделась на каждом шагу вместо белых орлов на знаменах. К ней обращали свои молитвы несчетные толпы, запрудившие зеленые долины, сожравшие там все до травинки, роющиеся на свалках, к ней ползли на коленях, словно к чудотворной иконе, исцеляющей от чахотки, от золотухи, от нутряных нарывов, от утери памяти о близких. Ползли, тянулись из зеленых долин, с лугов, со свалок, с каменных дворов, спортплощадок, на ходу складывая песни о котлете, рубленой, возлюбленной, желанной, взлелянной в мечтах, пролетающей над городом словно спутник, запущенный в небо, навстречу месяцу, солнцу, не исследованным еще планетам.

Печаль ты моя, тоска по деревне, слабинка сердца мужицкого. Ну зачем эти люди рвались в город, когда он не желает их признавать, не хочет заменить им мать, отца, дядю, как к пасынкам к ним относится, как к подкидышам, завернутым в газету, оставленным у порога, как к деревенщине темной, которой достаточно бросить в корыто потроха, замаранные пометом, поставить ведро подчистую обглоданных костей, швырнуть заветрившийся на жаре подгрудок. И все-таки они сюда приехали, а кто и пешком пришел, выцарапывали когтями каменные эти клетушки, давали взятки, в лапу кому надо давали, прописывались где попало и как попало и снова несли взятку, часами подпирали стенки, мяли в руках шапки, а то, как в былые времена их отцы, вытаскивали молодых петушков, домашний сыр, колбасы, совали в белые руки сложенные аккуратно сотни.

Ютились в битком набитых клетушках, детей плодили и задыхались, не видя лугов, весеннего леса, ужом вылезающего из-под корня, реки, медленно плывущей следом за вечерней зарею. И сразу по приезде стали ходить с гулянки на гулянку, от одного праздничного стола к другому в единственном костюме, в застиранной рубашке, в галстуке, похожем на свиную кишку, брошенную кошке, в ободранных ботинках — искали себе невесту, выбирали какую побогаче до посноровистее, не хуже тех, о которых толкуют осенними вечерами в деревне: чтоб и домоседка была, и детей нарожала, и не вздумала гонять, задравши хвост, как сука, которой насыпали под кожу мелко посеченной крапивы, молотого перцу.

Приехали, значит, они в город, давненько уже приехали. Уже позабыли, как называется трава, растущая под ивой, почему налим похож на зарывшуюся в ил лягушку, отчего козодой взмывает ночью под самый месяц, к которому, словно к керосиновой лампе, слетаются ночные бабочки. Привезли своих матерей, святых, снятых с придорожных распятий, обвитых четками, отцов, высохших как мощи, едва таскающих ноги, прихвативших с собой солдатские сундучки, в которых лежат бритва, квасцы, чистые портянки, свернутые табачные листья, трубка, вырезанная перочинным ножом из вишни. Привезли, чтобы те подсобили по хозяйству, попривыкли к разборному шкафу, к дивану, холодильникам, стиральным машинам, к паркету, скользкому, ровно стекло, что и на ногах не устоишь, растянешься с ходу; чтобы порадовались, поглядев собственными глазами на городскую жизнь, вроде бы господскую, а по сути дела никакую, пустую, капустную, пропахшую рассольником, картофельным супом, мясным наваром, жирным мясом, залежавшимся на складе, позеленевшим на прилавке, желтым от мушиных яиц.

Но не привезли, оставили за ненадобностью в деревне старый серп, который столько гулял по травам, что зубов лишился, косу, с которой выходили, по колено в росе, на июньский, на сентябрьский луг, румяный от зари, желто-белый, усеянный взлетающими с криком птицами. Не привезли трухлявой яблоньки, растущей над колодцем и сыплющей в воду, в подставленную шляпу кислые паданцы, собачьей конуры, в которой с тех пор, как утопили собаку, живет осиновый бог, на двух прутиках играет и посматривает искоса на медленно опускающийся на колени сад. Оставили все это по ту сторону разбитой телегами, бричками, истоптанной копытами дороги, за выгоном, унавоженным скотиной, позабыли, как сон, посреди которого иной раз просыпались в испуге, словно батраки, спящие на голых досках в конюшне, разносчики, бродяги, продающие что ни попадя за грош, за яйцо, скупающие кроличьи шкурки, тряпье, изъеденное ржавчиной железо.