Сигрид Нуньес - Друг

В начале сумерек на пляже мы иногда видим еще одну пару: молодого человека без рубашки со светло-коричневым загаром и выгоревшими добела волосами – настоящего завсегдатая пляжа – и его веймарского борзого пса. Мы смотрим, как пес снова и снова бросается в воду, чтобы принести палку, которую раз за разом бросает парень. У него сильные руки. Палка летит далеко-далеко, и пес плывет все дальше и дальше, неутомимо преодолевая одну волну за другой. Удивительное зрелище. Каким умопомрачительно счастливым кажется этот пес, с каким торжествующим видом он подбегает к парню, принося палку к его ногам. Я не могу сдержать приступа зависти, глядя, как играют эти два молодых сильных существа. Но зависть присуща только мне. Ты же смотришь на них как всегда безмятежно. Тебе неизвестна зависть. Неизвестны сожаления. Неизвестна тоска. Ты действительно принадлежишь к другому виду.

Я думала, что время здесь будет идти медленнее, ведь мне почти нечего делать. Я читаю Элмора Леонарда, запоем смотрю «Игру престолов», немного готовлюсь к предстоящим занятиям – и вроде все. По большей части я питаюсь сандвичами, причем мне даже лень готовить их самой, так что я покупаю их в кулинарии, по две штуки в день, а кроме того беру фрукты в фермерском киоске.

Час за часом я сижу на террасе, просто думая. Например, о психотерапевте – помнишь его? Последнее время я размышляю над кое-чем из того, что он говорил. Самоубийство заразно, сказал он. Я, разумеется, понимала, куда он клонит. Доктор Очевидность. Я помню, что рассказывала ему о моем сне, о сне, в котором был мужчина в темном пальто, идущий по снегу. Звал ли он меня к себе, подманивал ли меня – скорей, скорей ко мне – или, наоборот, предостерегал, чтобы я ни в коем случае не шла за ним?

Я думала об этом, потому что несколько ночей назад мне опять приснился этот сон. Только на сей раз вместо пустого снежного пространства мы оба находились на поле какой-то битвы. Вокруг рвались бомбы, целились и стреляли солдаты. И на сей раз это был уже не просто сон, а самый настоящий кошмар.

Это обычная лечебная практика – если человек рассуждает о самоубийстве, надо попросить его описать, как именно он будет его совершать. Чем подробнее его план, тем громче звучит сигнал тревоги. Если бы это я готовилась распрощаться с этим жестоким миром, я бы знала, что делать. Броситься в океан и отплыть от берега так далеко, как я только смогу.

То есть не очень далеко. Пловчиха из меня никакая, я даже никогда не погружалась в воду с головой.

Но ведь где-то я, кажется, слышала, что утопление – это самый худший способ уйти из жизни. Нет, не слышала, а читала. Правда, возникает вопрос: откуда это стало известно? «Море – море – возьми меня», – как поется в песне. О чем говорит в ней поэт: о Любви или о Смерти?

Ничего не изменилось. Все по-прежнему очень просто. Мне его недостает. Мне недостает его каждый день. Очень недостает.

Но что будет, если это чувство уйдет?

Я бы этого не хотела.

Я сказала мозгоправу:

– Я вовсе не почувствовала бы себя счастливой, если бы мне вдруг перестало его недоставать.

Нельзя торопить любовь, поется в песне. Нельзя торопить и горе.

Мне кажется, что он сделал то, что, как известно, делали до него и другие: убедил себя в том, что у тех, кого он оставит, все будет в порядке. Какое-то время мы будем в шоке, потом какое-то время погорюем о нем, а потом оправимся от горя, как всегда бывает с людьми. Это не будет конец света, жизнь всегда движется дальше, идя своим чередом, и мы тоже продолжаем жить дальше, делая то, что должны делать, что бы это ни было.

Что ж, если ему было нужно это сделать, чтобы вдобавок ко всему прочему не страдать еще и от чувства вины, то я его не осуждаю. Не осуждаю.

Конечно же, меня беспокоило то, что, возможно, писать обо всем этом было бы ошибкой. Ты что-то записываешь, потому что надеешься удержать это в памяти во всех подробностях. Ты пишешь о том, что ты пережила для того, чтобы до конца понять смысл пережитого, и отчасти для того, чтобы его не отняло у тебя время. Чтобы горе не кануло в забвение. Но всегда существует опасность того, что все произойдет наоборот. Что ты утратишь воспоминание о том, что пережила, заменив его воспоминанием о том, как ты об этом писала. Как у людей, чьи воспоминания о местах, куда они ездили, – это на самом деле всего лишь воспоминания о фотографиях, которые они там сделали. В конечном итоге письмо и фотографирование, вероятно, разрушают прошлое куда больше, чем сохраняют его. Так что это может произойти: когда ты пишешь о ком-то, кого ты потеряла – или даже о слишком много о нем говоришь, – ты, возможно, хоронишь его навсегда.