Колин Маккалоу - Тим [litres]

– Может, еще чаю выпьете? – предложила Мэри.

На одно призрачное мгновение на губах Рона заиграла улыбка, очень похожая на улыбку Тима.

– Пожалуй, – вздохнул он. – Знаете, Мэри, никогда не думал, что так будет. Может, это потому, что я стар, не знаю. Никогда не думал, что после ухода Эс образуется такая ужасная пустота. Кажется, даже Тим уже не так важен – только она, только то, что я потерял ее. Все не то без моей старушки. Мне не хватает ее брюзжания и ворчания, когда она ругала меня за то, что я засиделся во «Взморье», хлебая пиво, как она выражалась. Мы с Эс были счастливы. И в этом вся беда. С годами прикипаешь друг к другу, становишься как пара старых изношенных сапог, теплых и удобных. И вдруг ничего этого нет! Как будто половину меня отрезали. Наверное, нечто подобное чувствует калека, у которого ампутировали руку или ногу. Он все думает, что она на месте, хочет почесать ее и недоумевает, обнаружив, что чесать-то нечего. Я все время думаю: о, вот это надо бы ей рассказать. А иногда так и хочется ляпнуть: о, эта шутка ей бы понравилась, мы бы вместе вдоволь нахохоталась. Мне очень тяжело, Мэри. Даже не знаю, стоит ли пытаться жить дальше.

– Да, кажется, я вас понимаю, – медленно произнесла Мэри. – Ампутация души…

Рон поставил чашку.

– Мэри, если со мной что-то случится, пожалуйста, позаботьтесь о Тиме, ладно?

Мисс Хортон не стала протестовать, не попыталась объяснить, что он поддался меланхолии и говорит глупости, просто кивнула и сказала:

– Да, конечно, позабочусь. Не волнуйтесь за Тима.

За долгую хмурую зиму, последовавшую после смерти миссис Мелвилл, Тим изменился. Он был похож на тоскующего зверя: ходил взад-вперед, словно что-то искал и никак не мог найти. При виде какого-нибудь неодушевленного предмета его глаза загорались, но быстро гасли, наполняясь разочарованием и растерянностью, словно он ждал чуда и не мог взять в толк, почему оно не произошло. Даже Гарри Маркему со товарищи не удавалось пронять его, в отчаянии сообщил Рон Мэри. Тим каждый день исправно ходил на работу, но бестактные зловредные шутки членов бригады падали на бесплодную почву: он терпеливо сносил их издевки и грубый юмор, – как и все остальное, словно отстранился от реальности, удалился в некий свой мир, который принадлежал ему одному и был надежно огражден от вторжения окружающих.

Дождливыми вечерами, под завывание ветра, бесновавшегося в деревьях вокруг дома, Мэри и Рон вели долгие бесплодные беседы о Тиме. Сам он в это время где-то бродил или уже спал. После смерти Эсме Мэри настояла, чтобы Рон проводил выходные в ее загородном доме: при мысли о том, что они с Тимом уедут, оставив старика сидеть в одиночестве перед холодным камином, у нее сжималось сердце.

Над ними довлел тяжкий груз тягучего уныния. Мэри уже не могла общаться с Тимом как прежде; для Рона утратило значение все, кроме бессодержательности его собственного бытия; что чувствовал Тим, никто не знал. Мэри впервые так близко столкнулась с горем. Больше всего ее угнетала собственная беспомощность, неспособность нормализовать ситуацию: что бы она ни сказала, что бы ни сделала, ничего не менялось.

Рон тоже стал ей небезразличен, потому что был отцом Тима, потому что был одинок и никогда не жаловался. С каждым днем он все больше занимал ее мысли. К концу зимы Мэри заметила, что Рон стал резко сдавать. Порой, когда они вместе сидели на веранде и он, бывало, поднимал к свету руку с набухшими венами, ей казалось, что сквозь покрытую старческими пятнами полупрозрачную кожу просвечивают кости. У него появились первые признаки тремора, его некогда твердый шаг постоянно сбивался, даже на ровном месте. Как бы усиленно Мэри ни пыталась его кормить, Рон неуклонно терял вес, буквально таял у нее на глазах.

Тревога давила на мисс Хортон, словно некая незримая сила. Иногда ей казалось, будто она бредет по безликой равнине, на которой нет ни указателей, ни ориентиров, и только работа с Арчи Джонсоном удерживала ее на грани реальности. В «Констебль Стил энд Майнинг» она могла быть самой собой, могла отвлечься от Рона с Тимом и погрузиться в дела. Работа стала единственной точкой опоры в ее жизни. Теперь Мэри страшилась пятниц и с нетерпением ждала понедельников. Рон с Тимом превратились в кошмарное удушающее бремя, ибо она не знала, как отвратить надвигающиеся несчастья, а беды, она чувствовала, неминуемы.

Как-то весенним субботним утром она сидела на веранде и наблюдала за Тимом. Тот стоял на берегу и смотрел на широкую реку. Что он видел? Выглядывал мать или пытался найти ответы, которые она не сумела ему дать? Больше всего Мэри беспокоило, что в ее отношениях с Тимом появилась трещина, ибо она догадывалась, что в его странной замкнутости есть и ее вина. С той самой ночи, когда Мэри вернулась в коттедж после недельного отсутствия, ее не покидало ощущение, что Тим на нее обижен. На откровенность его вызвать не удавалось, она словно обращалась к кирпичной стене: казалось, Тим не хочет ее слышать. Мэри не оставляла попыток выяснить причину его необычного поведения, пробовала подступиться к нему и так, и эдак, но он отказывался заглатывать даже самую соблазнительную наживку, чуть ли не с презрением отталкивая ее. Правда, внешне это почти никак не выражалось: Тим по-прежнему был учтив, охотно трудился в саду, помогал по дому и ни разу не обмолвился о своем недовольстве. Он просто замкнулся.