Ивлин Тойнтон - Современное искусство

— Будьте здоровы, — говорит Марк Дадли, когда она чихает.

— Спасибо.

И вдруг ей вспоминается, так ярко, как уже много лет не вспоминался, тот, совсем особый, день, и она сама в тот день — взбалмошная, артачливая: она уже три часа таскалась за подругой Кэрол из галереи в галерею. Ноги в босоножках на высоченных каблуках ныли, а стоило ей разахаться перед какой-нибудь картиной, как Кэрол тут же обнаруживала в ее композиции изъяны или заявляла, что все это жевано-пережевано, а то и делала кислую мину. Так же было и с книгами. Если Марни говорила, что прочла книгу — просто потряс, Кэрол в ответ сообщала, что это полная ерунда, вот она прочла книгу так это книга, а Марни о ней, конечно же, и не слыхала. А про одну из картин, перед которой Марни остановилась, Кэрол сказала, что это подделка под Клея Мэддена, ну Марни и спроси, кто такой этот Мэдден.

— Чуть не самый великий из живых художников, — объявила Кэрол. — Во всяком случае, самый великий американский художник.

— Ты с ним знакома? — спросила Марии.

— Видела и не раз. Он, как и все они, вечно торчит в «Бристоле».

— Так чего б нам туда не пойти?

Они потягивали лимонад в баре за столиком по соседству с кухней, когда Кэрол толканула ее, указав на дюжего небритого мужчину.

— Вот он. Вот Клей Мэдден.

— Пойду поговорю с ним, — сказала она, мигом встала, и Кэрол не успела ее удержать. Так бывало в школе: что только не выкинешь «на слабо», чтобы утереть всем нос. И пусть Кэрол давит авторитетом, устанавливает, кто талант, а кто гений, пусть себе судит-рядит, что непреложно, а что нет, но заговорить с Клеем Мэдденом у нее кишка тонка.

— Я, как увидела его картины, сразу поняла, — она снова прикладывается к «Манхэттену», — что должна с ним познакомиться. Его картины, они были словно для меня написаны, словно мне судьба была их увидеть. А потом однажды вечером я сидела в баре с подругой, актрисой, как и я, но она, кроме того, изучала живопись, много чего знала про всякое искусство. Она указала мне на него, и я поняла: мне во что бы то ни стало нужно с ним поговорить. Нужно сказать ему, что значит для меня его творчество.

Вообще-то она сказала лишь «приветик»: захотела проверить — клюнет ли на нее знаменитость, настолько ли она хороша собой. Но его лицо ее потрясло, такое на нем было отчаяние. И она устыдилась: ясно же, что у него и так проблем хватает, а тут еще она навязывается. Она уже собралась уйти, бормотнула что-то извинительное, но он повернул ее к себе, сказал:

— Погодите, не уходите. Как вас зовут?

Марк Дадли подается к Марии, вглядывается в нее.

— Я никак не могу к нему подобраться, вот в чем загвоздка. Все факты разузнал, а они не складываются, все равно как головоломка, когда все кусочки у тебя есть, а картинка не получается.

— Он был очень сложный, — говорит она многозначительно: понимает, чего от нее ждут.

— Это я знаю. Но я что подумал: вдруг именно вы мне поможете. Что, как вы и есть ключ к разгадке? Расскажите, какой он был на самом деле.

Она озадаченно смотрит на него: какой-то у него чересчур искренний голос.

— Кто же может сказать, каков человек на самом деле, — пытается отговориться она.

— Раз так, расскажите все, что можете. Что он вам сказал в тот первый вечер, что говорил о своих картинах, как смотрел на вас в постели, что угодно. Пожалуйста. — Он накрыл ее руку своей, и тут до нее доходит: он же ее клеит, вот к чему он подпускает задушевности. Задумал, переспав с ней, разнюхать, каким был Клей Мэдден, он не первый, кто к ней с этим подъезжает, но чтобы так стараться, этого, уже Бог знает сколько лет, не случалось. Впрочем, останься он у нее до утра, она не станет названивать Стюарту Холлису в два ночи, а это уже неплохо.

Она склоняет голову, ее губы раздвигает медленная ломкая улыбка.

— Вот что он мне сказал как-то ночью — он был тогда у меня. Сказал: когда пишет, он слышит, как у него в голове гудит ветер.

— Это просто поразительно.

— Так он и был поразительный человек.

На самом деле Клей Мэдден ничего подобного не говорил, это вранье, как и все, что она о нем рассказывает. По правде говоря, когда он бывал с ней, он чуть не все время рыдал, иногда, правда, сидел и подолгу смотрел на нее. Просил ее задернуть синие бархатные с бахромой шторы, купленные на блошином рынке, и сесть на подоконник, а сам устраивался на кровати и, опершись на спинку, смотрел-смотрел на нее. И она чувствовала, что только смотреть на нее, касаться ее — уже подарок, а отчего так, что было в его взгляде, ей не объяснить. Вот почему не важно, чего он мог или не мог в постели: ни с кем, никогда она не чувствовала себя такой красивой, как с ним.