Михаил Полюга - Прискорбные обстоятельства

— Евгений Николаевич, я… — Женщина внезапно смутилась, а может быть уловила мою неприязнь, и перешла на сбивчивый, торопливый шепот. — Вы тоже едете на семинар? Как-то все внезапно, как снег на голову… Хотя бы за неделю предупредили.

— И?..

— Петр Петрович сказал зайти к вам.

«Какая же он все-таки скотина, этот Горчичный!» — тяжко вздохнул я и непроизвольно нахмурил брови.

— Я никогда не была во Львове, даже не представляю, как добираться, — лопотала Квитко, не отводя взгляда от моего гневливого переносья. — Может быть, поездом? Я… Извините, я, наверное, напрасно пришла.

— Куда это вы? Садитесь. Сядьте, я говорю! Как вас зовут?

— Лилия Николаевна. Можно Лиля.

— Вот что, Лилия Николаевна, — произнес я тоном спасателя на водах, вместе с тем в душе проклиная собственную мягкотелость. — Я еду своим ходом, на автомобиле. Если не возражаете, поедем вместе.

— А можно?

«Ну что за дитя человеческое! И можно, и должно, и никому за это ничего не будет!..»

Квитко с облегчением вздохнула: ей никак не верилось, что проблема с поездкой разрешилась так легко и благоприятно. И что в ней, право, нашел этот проныра Горчичный? Он, видите ли, на нее заглядывается! Зрение тебе своротило, что ли? На кого заглядываться? Женщина каких пруд пруди: уже слегка помятая бытием и, судя по неопрятным пучкам волос, по дешевому макияжу, отсутствию цацек на пальцах и шее, по тому, наконец, во что и как одета, не очень устроенная в жизни. Замужем, — опять же всезнайка Горчичный намекнул, что не очень удачно: муж — работяга из трамвайного депо, кажется выпивает. А глаза у нее вовсе не круглые, это все зрачки — размытые и нечеткие, словно у близорукого человека. Ну да ладно, окстись! Закружил, защелкал клювом, как коршун над воробьем… Поедем посмотрим. Дома и на работе она подневольная пташка, — а вот как поведет себя на свободе?

— Ну что же вы, идите собираться! — пробурчал я, чтобы не очень до срока обнадеживалась. — Времени на сборы — полдня. Завтра ровно в десять утра я за вами заеду. Или еще есть вопросы?

Она мотнула головой и, выходя, стукнулась плечом о дверной косяк.

После ухода Квитко я, особо не вникая, просмотрел текущие бумаги с установленными сроками исполнения, вызвал к себе Мешкова и бухнул папку с бумагами ему на колени:

— Хочу вас обрадовать, Павел Павлович, еду в командировку. До конца недели остаетесь за меня. Так что у вас замечательная возможность устроить в отделе день-другой террора.

— Я им устрою! Я им такое устрою! — пообещал смешливый Мешков и изобразил на лице угрожающую гримасу. — А мне нельзя поехать, Евгений Николаевич? Вы останетесь, а я поеду. Очень хочется!

— Я откомандирован с женщиной, вам это будет неинтересно, — в свою очередь, «прикололся» я: Мешков небезосновательно слыл в управе верным супругом и истинным христианином. — У вас ведь снова жена беременна или это только слухи?

— Гнусные инсинуации! А вы откуда знаете? Опять Кукса проболтался!

— Так, Мешков, свободен! Вместо меня можно только работать, а за американские деньги выпить чашку хорошего львовского кофе на фуршете — это уж я как-нибудь сам…

Выпроводив из кабинета охочего до разговоров Мешкова, я собрался с духом и позвонил жене.

— Чего тебе? — спросила она сурово, как если бы не ушла от меня сама, а именно я выпроводил ее из дома.

— Можно поласковее или у тебя опять что-то болит?

— Говори, в чем дело, или я положу трубку!

— Уезжаю в командировку на три дня. Львов, достопримечательности, американцы, торговля людьми. Присмотришь за домом и за Абрашкой?

Я представил, как на том конце провода жена раздумывает, что мне сказать в ответ, и вдруг ощутил мгновенное удушье, как у одинокого волка, который случайно набрел на запах оставившей его самки.

— Двадцать восемь дней… — с трудом превозмогая подлое удушье, произнес я как можно бесстрастней. — Ровно двадцать восемь…

— О чем это ты?

— Столько дней мы не созванивались, не говорили.

На том конце провода раздался звук, точно жена пила воду и больше положенного отхлебнула из стакана. До меня донесся сдержанный кашель, но уже в следующую минуту она отозвалась — прежним, бесстрастным и ровным голосом:

— Хорошо, я присмотрю. Абрам Моисеевич все так же ест свежую рыбу и игнорирует «Китикет»?

И снова сдержанный кашель.

— Алло! — крикнул я, вслушиваясь в эти странные звуки. — Алло! Ты здорова? У тебя все в порядке?

На том конце провода положили трубку, и короткие гудки еще какое-то время гулко буравили мне барабанную перепонку. Черт! Мне почему-то захотелось, чтобы она, отсоединившись, заплакала. Нет, чтобы говорила со мной и плакала! Кому не хочется, чтобы его любили? Искренно, горячо, до гроба. Да, видимо, не дано…