Михаил Полюга - Прискорбные обстоятельства

Чего уж там, если не жалко!

Ход на первый взгляд неверный: если я согласился пить с ним коньяк, значит, разговор предстоит неофициальный и его, Карманчука, впрямую не касающийся. И Квак тут же мимикрирует, переменяет окраску с защитной на сановно-благодушную, как у благодетеля и вершителя судеб областного масштаба. Он держит паузу, ожидая от меня вступительной речи, он весь внимание, хотя ему явно недосуг, государственных дел у него невпроворот, и вообще — какого черта? Одна незадача — глаза некуда спрятать, и он запускает их по кругу, по стенам и потолку, по моим рукам и коленям; и в горле у него клокочет, дрожит затиснутый звук какой-нибудь пресноводной, невысказанной им песни…

А я? Именно этого мне и надобно. И мой ход на самом деле — ход расслабляющий: чего не наговоришь под коньяк, с ощущением собственного превосходства, в мгновения, когда не надо оставаться настороже!

И однако же я тоже молчу — отчасти из чувства противоречия: не люблю делать то, к чему меня понуждают или чего от меня ждут, — отчасти потому, что еще не нащупал верного пути к разговору. Я тяну время: авось выйдет как-нибудь само собой. А чтобы удобнее было молчать, я вспоминаю, как после института Квак маялся в адвокатах, носил судьям бутерброды, следователей и прокуроров поил водкой, и была у него тогда другая кличка: Шмордяйкин, — потому как всякий раз печально шмыгал носом, наливая и выпивая. Потом настало смутное время, баланс сил был нарушен в пользу судебной системы, она стала разрастаться, как раковая опухоль, и оказалась бесконтрольной, самодовольной и неприкасаемой, — так, видимо, было удобнее новоиспеченным нуворишам, — и вместе с половодьем прибило к ее берегам Шмордяйкина, вскорости переименованного злыми насмешниками в Квака.

Обо всем этом я думаю не без доли злорадства и неприязни к Карманчуку. Хотя что это я? Или не пили мы с ним брудершафта в студенческие годы, или не бывал я в его доме, не ел зеленого борща с домашней сметаной, не закусывал самодельной селедкой под луком, которую замечательно приготовляла его жена Антонина Михайловна? А вот поди ж ты, ничего доброго к этому человеку я не испытываю, как и многие другие, коллеги или просто потерпевшие от Квака, ибо он доктор Джекил и мистер Хайд в одном лице. Прелесть что за человек — за столом, с гармошкой, за водкой-селедкой, расчетливый и хитрый подлец — во все остальное время, особенно тогда, когда к нему приходили с просьбой: или помоги, или отойди в сторону. Я знаю многих, которые были обнадежены им, и не бескорыстно, но остались ни с чем. И поэтому, в частности, свой приход должен обставить в любую другую форму, кроме одной — искренности или, не приведи господи, просьбы…

Я молчу, и Квак начинает ерзать в кресле и ускоряет бег глаз по кругу. Что, неуютно, сволочь? Если бы ты был честен, как… как не знаю кто… тогда не был бы ты Шмордяйкиным, и Кваком не был бы. Но информации о тебе много, и хоть она неофициальная, и оперативно-розыскное дело на тебя не заведено, и прослушка у тебя в кабинете не стоит, и наружка за тобой, праведным, не следует по пятам, ты у нас и без того все время на виду, и когда представится случай или поменяются времена… а они рано или поздно поменяются… И ты помнишь об этом и потому ерзаешь, ерзаешь…

— Да, коньячок!..

Квак первым не выдерживает, срывается с места и убегает. В стене за сановным креслом у него укрыта заветная дверь в комнатушку, где он расслабляется от повседневного груза дел на обитом гобеленовой тканью диване, где в холодильнике источает сладкий дымный запах отечественный (не польский, осклизлый и одурманенный химиотерапией!) балык и зернится в стеклянном ведерке кетовая икра, где…

О маленькое потаенное счастье Квака! Как и у всякого мало-мальски уважающего себя чиновника областного масштаба. Сюда бы еще секретаршу лет девятнадцати с глупым личиком и наглой вседозволенностью в глазах!.. Но в кабинет вползает пухлая тетеха, прихрамывающая на варикозную ногу, из-за боязни оступиться и пролить она мелко семенит, балансируя тяжелым расписным подносом на вытянутых руках. На подносе — две чашки заварного кофе, сахарница и янтарный мед в крохотной хрустальной вазочке. Тетеха улыбается мне так, точно только вчера мы с нею дружески расстались, хотя десятью минутами ранее, запуская в кабинет, окинула меня подозрительным снайперским взглядом — едва дыру не провертела мне между лопаток.

— Ну-с!.. — пришлепывая, носится от холодильника в кабинет и назад гостеприимный Квак — с коньяком, лимоном, балыком и икрой. Причина моего визита все еще ему неясна, а я из тех людей, которые в принципе могут прийти как с хорошей, так и с дурной вестью. Он знает это, и потому — ни с того ни с сего — начинает непроизвольно суетиться и засматривает просительно: а?.. что?.. не обо мне ли?..