Тони Моррисон - Любовь [litres]

Он снова задает вопрос:

– Ты дочка Джонсона?

Упоминание об отце помогает – у нее развязывается язык.

– Да, сэр.

Он кивает.

– Как тебя зовут?

– Хид, сэр. – И уточняет: – Хид-зе-Найт [61] Все имена детей в семье Джонсонов «говорящие». Буквально имя Хид-зе-Найт означает: «Имейте в виду, что сейчас ночь» ( англ .). .

Он улыбается.

– Обязательно.

– Что, сэр?

– Ничего. Не важно.

Он трогает ее за подбородок, потом – словно невзначай, с улыбкой – за сосочек. Вернее, точку у нее под купальником, где должен быть сосок, если это место на ее груди когда-нибудь округлится. Хид стоит так, кажется, целый час, но гораздо меньше, чем требуется, чтобы выдуть из жвачки огромный пузырь. Он наблюдает, как у нее изо рта вылезает розовая масса, и потом уходит, все еще улыбаясь. Хид пулей мчится обратно по лестнице вниз. Точка у нее на груди, о которой она и не подозревала, горит и покалывает. Добежав до двери, она так тяжело дышит, точно ей пришлось перемахнуть через весь пляж, а не преодолеть лестничный пролет. Сзади ее хватает Мэй и ругает за беготню по отелю. Потом приказывает помочь ей перенести мешки с грязным постельным бельем в прачечную. Это занимает минуту или две, но у Мэй Коузи есть что сказать девочке насчет ее поведения в общественном месте. Когда она заканчивает свою лекцию о том, как все рады, что Хид дружит с Кристин, и какую пользу эта дружба может ей принести, она со всех ног бежит рассказать подружке обо всем, что произошло и что сделал ее дедушка. Но Кристин уже нет в беседке. Хид находит ее позади отеля у дождевой бочки. У Кристин чем-то заляпан купальник – похоже на рвоту. У нее сердитое осунувшееся лицо. Она выглядит как больная, с выражением отвращения на лице, и старается не смотреть в глаза Хид. А Хид не может вымолвить ни слова, не может объяснить, почему так задержалась. Она понимает, что все испортила. Молча они бредут на свой пикник. И хотя подружки снова ведут себя как обычно – обмениваются выдуманными именами, раскладывают еду на скатерке, – сыграть в «звездочки» им не удается. Потому что Хид их так и не принесла. Она соврала Кристин, что не нашла их. И эта первая ложь – первая из многих последовавших потом – породила у Хид опасение, что Кристин знает о происшествии в коридоре – от этого ее и вырвало. Значит, внутри Хид сидит какой-то изъян. И старик это сразу прознал: ему надо было просто дотронуться до нее, чтобы этот изъян проявился, о чем он заранее догадался, потому что изъян всегда сидел в ней, дожидаясь, когда мужской палец вызовет его к жизни. Но это ведь она его оживила – не старик! Сначала она завиляла бедрами, а уж потом появился он. И теперь Кристин знает про ее тайный изъян и не может на нее смотреть, потому что этот изъян так и прет наружу!

Она не знает, что Кристин тогда ушла из беседки, чтобы встретить Хид у служебного входа. Но там никого не нашла. Кристин смотрит на окно своей спальни, где подруга должна искать «звездочки». Окно раскрыто, ветер треплет бледные занавески, выталкивая их наружу. Она открывает рот, чтобы крикнуть: «Хид! Давай же скорей!» Но не кричит, потому что видит дедушку в окне спальни, в расстегнутых брюках, и его рука дергается с такой же скоростью, с какой Л. взбивает яичные белки в пушистую сливочную пену. Он не замечает Кристин, потому что у него закрыты глаза. Кристин прикрывает смеющийся рот ладошкой, но отдергивает ее, когда на руку извергается весь съеденный завтрак. Она мчится к дождевой бочке, чтобы смыть вонючие потеки с желтого купальника, с рук, голых ног.

Когда Хид отыскивает ее там, Кристин не объясняет, что случилось с ее купальником, почему она его оттирает и почему отводит глаза от Хид. Ей стыдно за дедушку и за себя. Когда она тем вечером легла в кровать, его тень уже навсегда поселилась в ее комнате. Ей не надо было смотреть на окно или видеть, как занавески трепещут под порывами ветра, она и так знала, что в ее комнате старик находил прибежище для своих одиноких наслаждений. Точно гость отеля, заранее сделавший бронь, наконец заселился в свой номер – и тебе известно, что он останется тут надолго.

Но дело было не в возбуждении – не таком уж и неприятном, о чем девочкам вполне можно и посекретничать. Совсем в другом. В том, что заставило каждую убедить себя (кто бы знал почему?), что ее стыд совершенно особого рода, и о нем невозможно рассказать словами – даже на языке, сочиненном ими для своих секретов.

А вдруг тайная грязь просочится наружу?