Тони Моррисон - Любовь [litres]

Пулю всадить – самое оно!

Ты как?

Так себе. А ты?

Как в тумане.

Пройдет.

Уверена, она обмозговывает, как ей оттуда выбраться до приезда «Скорой».

Нет, это вряд ли. Уж ты мне поверь.

Ха, через минуту начнет орать. Думаешь, ей стыдно?

Да уж наверное».

Возвращается Ромен с одеялом.

– Я мигом назад. Не беспокойтесь, – говорит он, отворяя дверь на улицу.

– Не задерживайся! – Она поглаживает ключ большим пальцем.

«Может, нам выпустить эту бездомную дрянь?

Ее можно бы и оставить, но на определенных условиях.

Да какая разница!

Мне? Никакой. Она тебе тут нужна?

Зачем? У меня есть ты.

От нее одни неприятности.

От нас тоже.

Приветик, Красотка!»

Ромен гонит машину по Монарх-стрит, стараясь не потревожить свою пассажирку. Он спокоен, сосредоточен, а ведь когда он подошел к машине и оглянулся на дом, то заметил плывущие над его крышей грозные тучи, чьи большеголовые профили отбрасывали густые тени на все окна, кроме одного, которое, словно глаз определившейся с выбором кокетки, сияло персиковым блеском.

Я вижу тебя. Тебя и твою невидимую подружку, с которой вы неразлучны на пляже. Вы обе сидите на красном одеяле, едите мороженое, скажем, серебряной кофейной ложкой, скажем, когда появляется реальная девочка, шлепая ногами по волнам прибоя. Я вижу и тебя, как ты идешь по берегу в мужской майке, а не в платье и слушаешь подружку, которую никто не видит, кроме тебя. Внимательно прислушиваясь к словам, которые не слышит никто, кроме тебя, как вдруг реальный голос говорит: «Привет! Хочешь мороженого?» И теперь ненужные, все твои тайные подруги исчезают ради подруги во плоти. Это вроде того, как дети вдруг влюбляются друг в дружку – сразу, без лишних слов. Взрослые не обращают на это внимания, потому что даже представить себе не могут нечто более важное для ребенка, чем его собственное «я», и путают зависимость с почитанием. Родители могут быть мягкими или строгими, робкими или самоуверенными, это не важно. Щедры ли они на подарки и, испугавшись детских слез, отвечают «да» на каждый детский каприз, или они изо дня в день, не жалея сил, стараются, чтобы их ребенок рос воспитанным, и наказывают его за любую провинность, – словом, какими бы они ни были, им суждено всегда быть на втором месте после первой любви их ребенка. Если дети вот так находят друг друга еще до того, как они познают свою сексуальность или узнают, кто из них живет впроголодь, а кто ест вдоволь, и прежде чем они научатся отличать цветных от нецветных, родных от незнакомых, вот тогда они и обнаруживают в себе ту смесь покорности и бунтарства, без чего потом не могут жить. Именно это и обнаружили в себе Хид и Кристин.

Большинству людей неведома страсть настолько сильная, настолько ранняя. Но если такая страсть их посетила, они о ней потом вспоминают с улыбкой и отмахиваются от нее, как от юношеской влюбленности, которая со временем – и вовремя – остывает. Да и трудно думать о ней как-то иначе, когда начинается настоящая жизнь и предлагает тебе список других людей и рой других мыслей. И если имя тебе дала тема тринадцатой главы Первого послания к Коринфянам [63] Тема этой главы Послания апостола Павла – любовь. «…И если я раздам все имение мое и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею, нет мне в том никакой пользы. Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится…» , то естественно сделать ее своим призванием. Никогда не знаешь, кого или когда она поразит и надолго ли хватит ее силы. Одно правда – она позволяет за собой наблюдать, если ты можешь позволить себе на нее смотреть. Хид и Кристин были из тех детей, которые не могут забрать свою любовь назад или поставить ее на прикол. Когда такое случается – расставание ранит глубоко, до самой кости. А коли их разрыв произошел насильно, да еще в результате кражи, да еще с кровью, пролитой ребенком ради его же блага, тогда это может исковеркать душу. И если, ко всему прочему, их вынудили ненавидеть друг друга – такой разрыв способен убить жизнь еще до того, как эта жизнь начнет расцветать. Я обвиняю Мэй за ненависть, которую она в них зародила, но я вынуждена и возложить вину на мистера Коузи за кражу.

Интересно, как бы он отнесся к юной Джуниор? Он был, знаете ли, падок на бедствующих и бесшабашных женщин. Но это теперь – не тогда. Я даже представить не могу, на что способна нынешняя порода таких вот юных женщин. Стыд и срам. Возможно, окажись она в заботливых руках, под постоянным приглядом, – этого было бы довольно, если только не слишком поздно, и их сон – не более чем ожидание в засаде, медленно тлеющая горка пепла в матрасе. Этот пожар не потушить никаким сахаром в мире. Мистеру Коузи это лучше знать. Его можно назвать Плохим Добряком или Добрым Плохишом. В зависимости от того, что для вас важно – «что» или «почему». Для меня нет никакой разницы. Когда я вижу, как он с выражением праведника наказывает Хид, а тем временем его потухшие глаза косятся на Кристин, мне кажется, что Дурак-таки победил. Потом я слышу его смех и вспоминаю, с какой нежностью он держал на руках Джулию и катал ее по волнам, его щедрый кошелек, его пальцы, ерошащие волосы сына… Мне плевать, что вы думаете. Он не был отмечен печатью ни добродетели, ни зла. Это был самый обычный человек, с душой, раздираемой, как и у всех нас, гневом и любовью.