Тони Моррисон - Любовь [litres]

Хид нюхает воздух.

– Пахнет гадской Л.

– Адской? Нет, в аду пахнет не так приятно, – возражает Джуниор.

Хид пропускает замечание мимо ушей.

– Вон там! Смотрите! – Джуниор тычет пальцем. – Прямо за вами. Над головой!

Хид оборачивается, смотрит.

– Но там написано не «Ринзо».

Джуниор смеется:

– Просто коробка перевернута!

Хид сконфужена.

– Я стала хуже видеть. – Вдруг Джуниор начала ее раздражать. Что это еще за взгляд? Она насмехается? Выражает неуважение? – Вот сюда поставь, – приказывает она, кивком указывая, куда Джуниор следует поставить коробку.

Наконец все расставлено: картонные коробки – для сидения, стул – для письма. Хид просматривает стопку меню. На большинстве проставлены только месяц и день, на некоторых – еще и год: 1964-й. Она уже собирается проинструктировать Джуниор, что писать в пустых промежутках между наименованиями блюд, как вдруг замечает в ее руке шариковую ручку.

– Это еще что? Я же сказала: самописку! Он бы такой не стал писать. Он никогда ничем не писал, кроме настоящих чернил. О господи, ты все испортишь! Я же тебе сказала! Разве нет?

Джуниор опускает глаза и думает: «Какого хрена ей надо, кем она себя возомнила, я ей тут помогаю что-то своровать, или сочинить, или сжульничать, а она мне еще выговаривает, как тюремная надзирательница». И отвечает:

– В 1964 году он мог писать такой ручкой.

– Нет, не мог. Ты сама не понимаешь, о чем говоришь!

– Ну, шариковая ручка – доказательство того, что документ написан относительно недавно, разве нет? Это же более поздний документ! – Идиотка!

– Ты думаешь?

– Ну, конечно! – Безграмотная сука!

– Может быть, ты и права. Ладно. Вот что напиши… – Хид закрывает глаза и диктует:

– Я оставляю все свои матеральные ценности моей дорогой жене Хид-зе-Найт…

Джуниор поднимает на нее глаза, но ни слова не говорит. Теперь ясно, почему Добряк перестал ее любить – если вообще когда-то любил. Матеральные ценности! Он слушает? Он смеется? Он здесь? Непонятно. Пахнет имбирными пряниками – нет, это точно не он .

– …которая была рядом со мной и хранила мне верность все эти годы. В случае ее смерти, если она не оставит личного завещания, все должно отойти к… – Хид делает паузу, улыбается. – Солитюд Джонсон.

Ага, щас! Джуниор торопливо пишет. Она навострилась идеально имитировать почерк своего Добряка.

– Это все? – спрашивает она.

– Шшш!

– Что?

– Я что-то слышу, – Хид таращит глаза, прислушивается.

– А я нет.

– Это она!

– Кристин? Я ничего не слышу.

– Да ты и не можешь.

Хид встает, озирается, ища что-нибудь, чем можно воспользоваться для защиты. Ничего не находит.

– Не тревожьтесь! – успокаивает ее Джуниор. – Если она приблизится, я ей…

– Дура! Она тобой пол разотрет! – Хид выхватывает ручку из пальцев Джуниор и ждет. Обе слышат размеренные шаги: кто-то взбирается вверх по лесенке. Обе видят макушку, потом в снопе света появляется лицо. Безумный взгляд. Кристин забирается внутрь и замирает. Перевести дух? Собраться с мыслями? Джуниор совершенно спокойна.

– О, привет! – говорит она. – Как вы сюда попали? А мы тут ищем кое-какие материалы. Для ее книги, которую она пишет. Помните? Нам надо сверить даты, верно? Вот для чего и нужно исследование.

Если обе и слышат ее, то не подают вида. Кристин стоит не шевелясь, а Хид не выдерживает, осторожно делает шажок, другой, зажав шариковую ручку между ладонью и здоровым большим пальцем. Обе не спускают друг с друга глаз. Острые уколы вины, ярости, усталости, отчаяния сменяются ненавистью, до того чистой и высокой, что это чувство кажется одухотворенным, чуть ли не священным.

Джуниор быстро переводит взгляд туда-сюда, как зритель теннисного матча. Она скорее ощущает, чем видит, куда Хид, не замечая ничего вокруг, кроме застывшей перед ней фигуры, направляется – шажок за шажком. Осторожно, прижав носком сапога конец ковровой дорожки, Джуниор резко тянет его на себя. Она не смотрит и не предупреждает. Вместо этого она улыбается Кристин, у которой кровь стучит в висках громче, чем треск половиц, – и вдруг Хид беззвучно, как в немом кино, падает вниз, и слабые скрюченные ладошки, тщетно пытающиеся на лету уцепиться за прогнившие доски чердачного пола, исчезают в потемках, как это происходит при затемнении кадра, и ощущение одиночества становится для Кристин настолько невыносимым, что она опускается на колени и вглядывается в лежащее внизу скорченное тело. Потом быстро спускается по лесенке вниз и вбегает в комнату под чердаком. Она опять встает на колени и обнимает Хид. Труха и пыль облаком парят в воздухе, обе вглядываются в лица друг друга. Священная ненависть все еще жива, как и ее незамутненность, но теперь она изменилась, побежденная взаимной страстью. Старой, одряхлевшей, но по-прежнему острой. Струящийся с чердака свет угасает, и хотя обе слышат удаляющийся стук сапог в коридоре, а потом рев автомобильного мотора, они не удивлены – им все равно. Здесь, в спальне маленькой девочки, оживает упрямый скелет, клацает зубами, встряхивается…