Тони Моррисон - Любовь [litres]

– Чудачка, говоришь? Я, знаешь ли, не больно-то верю в свободу воли. Какая уж свобода воли, раз ты ничего не контролируешь…

Сэндлер припарковался перед бледно-голубым домом. Клочковатая трава на лужайке перед ним пожухла от зноя.

– Но в жизни, говорят, есть несколько вещей, которые ты можешь контролировать, – ну, скажем, ты сам выбираешь с кем гулять. Похоже, ты связался кое с кем, кто тебя смущает, с кем ты чувствуешь себя не в своей тарелке. А это ощущение точнее инстинкта. Это твоя личная информация, самая надежная. Ты же не можешь всю жизнь принимать во внимание то, что говорят другие, но вот на это обращай внимание всегда. И не огорчайся, если тебе придется отступить – это вовсе не значит, что ты слюнтяй. Если вовремя отступить – можешь спасти себе жизнь. Ты не беспомощен, Ромен. Даже не думай так. Бывает, что требуется больше мужества, чтобы порвать отношения, чем продолжать. Иногда бывают друзья, которых лучше не приглашать домой. Для этого ведь есть свои причины, ты меня понимаешь?

– Да, дед. Я понимаю.

– Женщина играет в жизни мужчины важную роль, и иногда тебе везет втройне, когда ты получаешь от нее вкусную еду, хороший секс и приятную беседу. Многие мужчины согласны получать хотя бы одно удовольствие из трех и просто прыгают до небес, когда получают два. Но вот что я хочу тебе сказать. Хороший мужчина – это хорошо, но нет на свете ничего лучше, чем очень хорошая женщина. Это может быть твоя мать, жена, любовница, сестра, кто-то, с кем ты вместе работаешь. Не важно. Если найдешь такую, держись за нее. Если же видишь ту, которая тебя пугает, беги от нее без оглядки.

– Я тебя понял, – кивнул Ромен.

Подносы с едой уже остыли, но от них все еще исходил аппетитный аромат, и настроение у Сэндлера улучшилось, когда они покончили с доставкой. Ромен был рад помочь, на каждой остановке первым выскакивал из машины, поднимал подносы над головой, точно официант, и спешил к двери. Виде это понравится. Не волнуйся, успокоит он ее. Расслабься. Он взглянул на внука: он не включил радио, а прижав затылок к подголовнику, задремал.

Ромен сидел с закрытыми глазами. Он сглотнул слюну, предвкушая встречу с Джуниор. Его возбудил даже разговор с дедом о ней. И что бы его ни смущало, она его сводила с ума. Сейчас даже больше, чем в тот раз, когда она впервые проявила инициативу. А теперь, когда нежность перемешалась с грубостью, и избитый язык вожделения разбился вдребезги хлестким сквернословием, он в их паре стал главным. Он мог бы даже ее побить, если бы захотел, и она бы все стерпела. Странно. Она была как породистая собака. Приласкай или отхлещи ее – она все равно будет к тебе ластиться.

Радиоприемничек и магнитофон – это для нее. А банная мочалка на короткой палке – для Хид. Как и щетка для волос с тонкими щетинками – тоньше, чем у той, которой сейчас пользуется Хид. Джуниор разложила покупки в столовой на обеденном столе. Хид не оценит щетку, но ей понравится удобная мочалка с ручкой для личных нужд. На конце рукоятки было веревочное кольцо – надевать на запястье, чтобы щетка не выскальзывала из ее ослабевшей ладони. «А лучше всего, – подумала Джиниор, – убедить ее принимать не ванну, а душ. Поставлю ей туда скамеечку. Так безопаснее. И проще. И уговорю ее установить два душа – один у нее в ванной, а другой на втором этаже. У нее же денег куры не клюют, а тратить их не на что. Запирается перед сном на ключ, днем никуда не выходит. А теперь ей, видите ли, приспичило, чтобы ее отвезли в отель – тайком». Ни Кристин, ни Хид никогда не входили в другие помещения большого дома, и даже не знали, что там нужно переделать. «В этой столовой, огромной, но не используемой, требуется перестановка. Выбросить никому не нужный потолочный вентилятор, уродливый обеденный стол. Поставить несколько диванчиков, стульев, большой телевизор». Джуниор улыбнулась, осознав, что мысленно обставляет эту столовую точь-в-точь по подобию комнаты отдыха в колонии. А почему бы и нет? И в гостиной нужна перестановка. Она выглядит ужасно старомодно. Как в доме из старого телесериала с крикливыми богатенькими детишками и их словоохотливыми родителями. Она прошла по коридору и уселась на софу в гостиной. Трехсекционная, бирюзового цвета, на некогда белом ковре. Блестящие грушевидные лампы на столиках возле софы, обе треснутые. Два полотнища полосатых портьер провисли на карнизе, другие продрались. Боевые раны, подумала она. Нанесенные еще до того, как обе тетки постарели или слишком устали от своих сражений и негласно заключили бессрочное перемирие.