Тони Моррисон - Любовь [litres]

– Ни за что не поверю, что там за все эти годы никого не было, – покачал головой Сэндлер. – Наверняка там «крысиное казино» [48] Подпольное, нелегальное казино. .

– Ну, может, и так.

Никаких крыс там не было. Птицы были. Летали и чирикали под потолочными перекрытиями. И все пропахло вином.

– Я так понимаю, вам там никто не помешал?

– Не-а. То есть… Мы просто смотрели, дурачились, понимаешь?

– Послушай, кого ты хочешь обмануть!

– Нет, ну как… то есть…

– Парень, давай по-мужски…

Ромен разглядывал свои высокие кроссовки. Черные, с клевыми белыми шнурками.

– Хватит дурака валять. Давай-ка напрямик.

– Ладно. Ну, ей нравится… ей нравится… – Ромен почесал коленку.

– А тебе нет?

– Ох, ну ты же сам знаешь, как оно бывает…

– Что же там произошло?

– Ничего. То есть, правда, ничего. Мы там погуляли, все обсмотрели. Ничего особенного.

Если не считать чердака. Чтобы туда попасть, ему пришлось взгромоздиться на стул, дотянуться до цепочки, потянуть и, раскрыв складную лесенку, по ней залезть наверх.

– Нам нужны спички, – сказал он ей, – или фонарик.

– Нет, не нужны, – прошептала она. – Я люблю темноту.

Когда они туда влезли, раздался шелест крыльев и чириканье. Летучие мыши? Нет, крылышки, мелькнувшие сквозь сноп света, освещавший темный чердак снизу, оказались желтыми, и он чуть не воскликнул: «Ух ты, канарейки!» – и тут она притянула его к себе. А дальше началась игра в прятки, когда они прорывались сквозь заросли паутины, теряя и вновь находя друг друга в кромешной тьме, спотыкаясь, ударяясь головой о балки, падая, хватая друг дружку за ноги, шею, потом тесно обнявшись, оглашая тьму радостным хохотом и стонами удовольствия и боли. Птицы свиристели. Сверху на них с шумом валились картонные коробки, распахиваясь при ударе об пол. Половицы скрипели, а некоторые расщеплялись под их весом, и щепки впивались в нагие тела, чем только обостряли ощущения от игры и настраивали – вот уж чего он никак не ожидал – на серьезный лад.

– Ничего особенного, говоришь?

– Ну, дошло до такого… Я повел себя с ней грубо – наверное, ты бы так сказал. Понимаешь, о чем я?

Он толкнул – точнее, впечатал – ее в стену после того, как она крепко сжала в ладони его хозяйство – и когда он куснул ее за сосок, сильно куснул, она не заплакала, а радостно застонала. И потом все вмиг изменилось. Черное сменилось красным. Было такое ощущение, будто он смотрит на все как бы извне, и он ясно видел себя в темноте – свою потную, всю в синяках, кожу, свои сверкающие зубы и полуприкрытые глаза.

– И что ты сделал, Ромен? Давай выкладывай!

– Не я. Она.

– Ты можешь просто сказать, парень?

– Она любит, чтоб было грубо, вот и все. То есть ей нравится, когда делают больно.

Сэндлер затормозил перед перекрестком. И только потом осознал, что остановился на зеленый свет. Ромен отвернулся и глядел в окно, ожидая от деда какой-то реакции, какого-то заслуживающего доверие комментария, какого-то ответа взрослого на вопрос, запрятанный в его исповеди. Если дед усмехнется – это одно. Если упрекнет – совсем другое. А есть ли третий вариант? Свет на светофоре сменился.

– И что ты сам о ней думаешь?

Сэндлер медленно поехал на красный, делая вид, будто ищет нужный адрес.

– Чудачка она. Просто чума.

Ей не просто нравилось так , она только так и хотела. Но и его это тоже заводило. Глядя на происходящее как бы со стороны, с холодным спокойствием, без улыбки, он видел себя, видел, как он причиняет и испытывает боль, от которой даже трудно кричать, но тебя охватывает неведомая радость, и понял: тот Ромен, который не мог вынести вида детских ручек, привязанных, как варежки, к спинке кровати, и фиолетового лака на обгрызенных ногтях, и мерзкого овощного смрада дергающихся потных тел, – тот Ромен испарился. Чтобы уже никогда, он был уверен, не возвращаться. Но, правда, не совсем, не полностью. От него остался бледный силуэт, полустертый двойник, который потом, после всего, испытывал не стыд, а досаду. Когда они ехали от заброшенного отеля, он возмущался («Остынь, милая. Прекрати же! Ты хочешь, чтобы я разбил машину?»), что ее сапоги сбрасывают его кроссовки с педалей, что кончик ее языка щекочет ему шею, а голые соски лезут в ушную раковину. Кроме того, там еще кое-что произошло. Впервые за все время Джуниор сняла сапоги и носки. Когда они разделись на кухне, Джуниор, по своему обыкновению, осталась в одних носках. А на чердаке скинула и их, крепко обвязав один носок вокруг его шеи. Уже спускаясь по лесенке с чердака, он поднял взгляд вверх. Джуниор сидела на краю чердачного люка и натягивала второй носок. Он не мог хорошо разглядеть – свет в коридоре был тусклый, – но нога, на которую она надевала носок, показалась ему копытом.