Михаил Захарин - Приговоренный к пожизненному. Книга, написанная шариковой ручкой

Так прошло около недели. В режиме ожидания опасности я заполнял дни глубокими думами и ничегонеделанием. Я не отдыхал. Я много нервничал и волновался. Делал себе перевязки, ел и плохо спал. Выходил к адвокату.

А через неделю меня позвали на перевод с вещами. И для меня начался адский период мучительной, непрекращающейся ломки! Со мной и до этого, конечно, не играли, но теперь прессинг начался такой, что мысль о суициде стала приобретать для меня спасительные формы. Дни стали походить на затянувшийся кошмарный сон, из которого невозможно проснуться.

Все началось с другой камеры, этажом ниже, в которой находилось трое наглых, обуревших козлов. И продолжалось в УБОПе, куда меня вывозили каждый божий день и где со мной «работали» не покладая рук сытые, выспавшиеся опера. С утра до вечера. Весь день в УБОПе, все оставшееся время — в камере. Это был пыточный конвейер! Адский марафон на выносливость моей психофизики.

Все происходило примерно так. В камере трое быков создавали невыносимый напряг. Разговоры были только обо мне и моей делюге. С утра до вечера меня заставляли сознаться, дать показания, сдать подельников, оговорить друзей. Нет, меня не били. Физически надо мной издевались в УБОПе, а эти козлы давили на психику, выматывая мне нервы, не оставляя меня в покое ни на минуту. Это был жесточайший психологический прессинг! Рваный, нервный сон, часа три-четыре. Угрозы, что я от них уеду либо в «петушатник», либо в морг, а если повезет, то в больницу. Еда урывками. Постоянно на виду, как вошь под лупой. Непрекращающиеся наезды, провокации, оскорбления. Как бы невзначай велись вслух разговоры о том, как они насиловали и ломали людей, которых сажали к ним на разработку. Все это сопровождалось мерзкими подробностями, которые противно даже озвучивать. А потом один из них поворачивался и спрашивал: «Ты тоже хочешь попробовать?» — «Нет, я хочу только воткнуть тебе что-нибудь в глаз, сука, чтобы получить удовольствие от поросячьего визга, которым ты будешь исходить, тварь!» — так про себя думал я.

Мою арестантскую порядочность пытались ставить под вопрос, утверждая, что я «обижен» Нацистом, когда вся тюрьма к этому времени уже знала, что я его избил.

Мне приходили «контрольные» мальки от якобы положенца тюрьмы с вопросами за «людскую кровь», которую я якобы «пролил», и необходимость ответить за нее. Меня заставляли ответить этому «положенцу» (это была провокация). Мне кубометрами, литрами, километрами нагоняли жуть. Этого хватило бы, чтобы запугать какую-нибудь крохотную страну третьего мира. Мне рисовали такие красочные картины расправы надо мной блатными, что слабонервный бы уже не выдержал. Меня обещали, клялись переломать и они сами.

Приходил через день опер СИЗО. Уводил в кабинет и пугал пидорятником. Мне говорили, что мои подельники-друзья уже дают показания вовсю. И на меня в первую очередь. Опер клялся, что это так. Каждый день, каждый час мне вдалбливали, что надо дать показания, дать показания, дать показания, нужные именно следствию! Какая дружба?! Какие друзья?! Какие идеалы и принципы?! О чем ты?! Все это чушь! Есть только ты, и тебе надо спасать себя! Дай показания на всех! Расскажи хотя бы устно. Напиши хотя бы левой рукой. Никто не узнает, я клянусь тебе! Засекретили тебя и твои показания, комар носа не подточит. Дай показания! Спасай себя — дай показания! Тюрьма. Зона. Мгла. Срок. Годы. Годы — дай показания! Пидорятник. По этапу. Спросят. Пика. В ребро. Жмур. Сука — дай показания! Нет выхода. Задушат. Выебут. Остаться человеком. Скурвиться — дай показания! Жить. Нормально. По жизни — ровно. Бля буду, тра-та-та, et cetera. Все эти тысячи слов чередовались с их жестами, позами, ужимками, рожами и беспрерывным надменным нахальным базаром, через силу вливались мне прямо в уши. Дай показания, дурак, тебя уже сдают твои же друзья. Так сдай их сам! Дай показания! Вали всё на них. Только так ты сорвешься отсюда. В тюрьме нет друзей, нет понятия дружбы. Пойми ты это! Здесь совсем другая жизнь, другие правила. Держи бумагу, пиши! Не будешь писать? Тогда рассказывай! Нечего рассказывать? Чё ты пиздишь?! Не испытывай наше терпение — дай показания! Облегчи задачу себе и нам. Не тупи. Дай показания. Все равно тебя сломают. Всех ломают. Никто не выдерживает. Ты думаешь, ты Рэмбо, что ли?! Дай показания, рассказывай. Не тупи!

И так бесконечно.

Все мои передачи съедались наглым образом. Пока мне давали немного поспать, исчезало полмешка. Обвинить их в крысятничестве — равносильно самоубийству. Меня затягивали играть в карты. Я отказывался. Будили ночью, чтобы спросить что-то «важное», или «ненароком» толкали меня локтем, чтобы я не высыпался. Меня не выпускали на прогулку. Мне не позволялось ничего никому писать, кроме предложенной явки с повинной. А наши разговоры с адвокатом пересказывали в камере с наглой ухмылкой, давая мне понять, что они всё знают. Один из них постоянно бегал к операм за новыми инструкциями, и после каждого прихода меня уверяли, что я уже не жилец, что мое кольцо сужается, а время подходит к концу. А дальше — либо труп, либо опущенный. Либо целый и невредимый, но всех и все предавший, сознавшийся во всем. It’s up to you to decide. Удавка затягивалась все туже. Уже было невыносимо дышать! А всего лишь хотел никого не подводить, чувствовать себя человеком, а не насекомым, на которое постоянно давят, выжимая все органические соки. Выжимая все доброе из моей души!