Михаил Захарин - Приговоренный к пожизненному. Книга, написанная шариковой ручкой

Проходит минут тридцать. Заглядывает Сявкин.

— Ну как, все нормально?

— Да, — лаконично отвечаю я.

— Ну сейчас пойдешь уже, подожди.

— Хорошо, — говорю я.

Ушел.

Сижу. Время идет. Никто не приходит за мной. Хочется пить. Но я не трогаю ни графин, ни стакан, как будто на них написано «яд».

Минут через тридцать снова открывается дверь. Сявкин:

— Ну чё, сидишь?

— Сижу. А чё мне еще делать? — говорю.

— Ну щас, щас, поведут уже, подожди, — и захлопнул дверь.

Проходит уже больше часа. Ничего не происходит. За дверью слышны чужие разговоры, движение, шепот.

Я курю, вслушиваюсь.

Наконец открывается дверь, стоит Сявкин в проеме, протягивает мне какое-то зачуханное ручное полотенце и говорит:

— На, бери полотенце. Забирай стакан, пойдем кровь сдавать.

Я в недоумении:

— А зачем стакан?

— Ну, кровь в него набирать.

— Куда, в стакан, что ли?!

Он:

— Ну да.

Ладно, думаю, совсем меня за идиота держишь, что ли! Не растерявшись, беру у него из рук это полотенце, обертываю им стакан и забираю с собой.

— Да не, не, — поправляет Сявкин, — ты стакан в одну руку, а полотенце в другую.

Тут-то он и прокололся. Я не ошибся в своих догадках. Им нужны были мои (наши) свежие отпечатки пальцев, которые путем определенных манипуляций были бы перенесены на орудие преступления — автомат Калашникова. Я тогда этого не знал. Это потом стало известно, что такая практика существует, очень скрытно, среди прогнивших экспертов. Я не знал, но чувствовал. И не попался. Но зато таким образом попались мои «подельники». Их пальчики были «обнаружены» на взаимозаменяемой детали (панель затвора) с внутренней стороны, где физически не могли сохраниться, т. к. это место разрыва патрона. Любой жирный отпечаток сгорел бы и стал бы непригоден к идентификации из-за пороховой пыли и высокой температуры, когда разрывается патрон. Это нонсенс.

Раскусив его фокус, я протягиваю это полотенце со стаканом Сявкину и говорю:

— Если вы так хотите меня засадить, то хотя бы делайте это законным способом. Играйте по правилам.

Он понял, что его раскусили, улыбнулся своей глумливой ухмылочкой и принял у меня стакан без моих отпечатков. Удалился.

Меня завели в другой кабинет, где следователь Горлов (прославившийся тем, что, являясь руководителем следственной группы, не смог ответить на ходатайство моего адвоката о цели моего этапирования на следственные мероприятия по той причине, что она (цель следственного мероприятия) была засекречена им же — внимание! — от самого себя), так вот, следователь Горлов отобрал у меня образцы крови, слюны, волос. Затем я наконец-то увиделся со Славой. Я рассказал ему обо всем. И мы сделали вывод, что у милиции полный ноль в так называемой «доказательной базе». Поэтому они судорожно придумывают различные подставы, фальсифицируя доказательства, которые потом в суде будут приняты за чистую монету. Поэтому они стали действовать грубо, грязно, топорно. Через физическую силу, обман, фальсификации, угрозы и шантаж. Любой ценой. Они рвали свои задницы ради хотя бы косвенного доказательства нашей причастности к преступлению. Их грубые методы говорили о наличии у них высокого покровителя в Москве, гарантировавшего им полную безнаказанность.

Когда я вернулся в камеру, я обнаружил, что моя кружка, которую я оставил в камере, исчезла. Пока я отсутствовал, ее тупо выкрали опера с целью получить четкие отпечатки.

Судя по тому, что в уголовном деле моих отпечатков не оказалось, — им это не удалось. Но это никак не повлияло на мою судьбу. Сейчас, по прошествии времени, я понимаю, что в целом меня отымели, влепив мне ПЖ. Но тогда та маленькая сатисфакция (то, что я не повелся на их уловку) была для меня прекрасной победой. Победой всего лишь одного дня. Так приходилось биться за каждый день, цепляться за любые возможности и отыгрывать немного времени. Это было похоже на бой без правил и без отдыха, в то время как твои противники отдыхали, сменяя друг друга и устанавливая правила.

На следующий день я рассказал Славе о случае с кружкой. Он велел мне немедленно написать заявление по этому поводу на имя начальника СИЗО на тот случай, если в уголовном деле вдруг появятся мои отпечатки, чтобы у нас была возможность попытаться объяснить суду природу их происхождения.

Шли дни, ничего не происходило. Ко мне никого не подсаживали, меня не перевозили. За стеной сидел Нацист (его перевели сразу на следующее утро после того, как я его избил), и по вечерам оттуда доносились крики, ругань, звуки насилия и драки. Несколько раз стучались из его камеры и отчаянно кричали о помощи: «Помогите! Дежурный! Помогите!» — и бешеный стук в дверь. Кричали о помощи молодые здоровые пацаны, которые считали еще недавно, что вполне способны постоять за себя. Так они считали на воле. Но тюрьма — это другое место. Она требует других навыков выживания, чем просто кулаки. И те, кто не успевал понять, какие навыки нужны здесь, быстро ломались.