Михаил Захарин - Приговоренный к пожизненному. Книга, написанная шариковой ручкой

У каждого своя участь. В такие моменты начинаешь задумываться о судьбе.

И вот в первых числах января шум в коридоре дал понять, что привезли кого-то новенького — транзитника. Это был Андрей Ресин, пээлэсник. Везли в Хабаровск на суд. Познакомились с ним, разговаривая через коридор. Очень грамотный человек, обладающий серьезными навыками и знаниями в юриспруденции. Силен во всем, что касается прав и свобод осужденных. Знает все нормативно-правовые акты, федеральные законы, Конституцию, Европейскую конвенцию и все наши мудреные кодексы Российской Федерации. Но главное, он умел свои знания применять. Из разговора я узнал, как он «наказал» две крытые тюрьмы, через суд заставив администрацию надлежащим образом реализовать права осужденных. Такие люди — заноза в заднице для системы. Грамотные, знающие и умеющие отстаивать свои права. Именно поэтому его перебрасывают из одной тюрьмы в другую.

Андрей Ресин мне и сказал, что завтра меня увезут. Слышал из разговора конвоя, что будут забирать одного пээлэсника, то есть меня. Конвой был челябинский.

«О’кей, — сказал я себе, — едем».

Но на следующий день меня не увезли. Почему? Потому что морозы стояли такие, что у вагона замерзли тормозные сцепления и их не могли разморозить. Об этом я узнал от Димы, адвоката, который подменял Славу в тот день. Наверное, было бы наивно заявить, что Иркутск не хотел меня отпускать. Но так или иначе я остался еще на сутки.

В час ночи следующего дня за мной пришли. «Забирай вещи, — говорят, — пошли». И в последний раз меня повели по длинным и безжизненным коридорам иркутского СИЗО, которые я так часто упоминал в своем повествовании. Ночная смена и ДПНС находились в хорошем настроении, и мы неплохо поболтали по пути к сборочному пункту. Когда подошли к нему, я увидел мой спецконвой. Начальником оказался светловолосый, неказистый, немолодой уже человек со сломанным носом и боксерским прошлым (как я узнал позже). Многочисленные пропущенные удары в голову оставили свой отпечаток на его способности мыслить и реагировать на поступающую извне информацию. Я прямо-таки увидел, как деменция пожирает его личность со всеми его навыками и воспоминаниями на старости дет. Сопровождавшая его молодежь была не груба, не нахальна и отнеслась ко мне как к объекту, которого надо сопроводить из пункта А в пункт Б. Я этим остался доволен.

Сверили данные. Произвели тщательный личный обыск, отобрав «опасные» и запрещенные в пути предметы, такие как кипятильник, щипчики, станок Gillette Mach3, зеркало. Досмотрели вещи, каждый шовчик и складку. Выдали сухпаек на четыре дня. Все тихо, мирно, спокойно. Надели толстые кованые наручники. Я дружелюбно попрощался с ночной сменой иркутской тюрьмы, пообещав вернуться. Они сказали мне: «Счастливо», как будто провожали меня на рейс в Анталию, а не отправляли на этап в далекую тюрьму. И меня вывели в ночную стужу внутреннего двора СИЗО, провонявшего выхлопными газами сонных автомобилей ФСИН. Засунули в «газель», в холодный железный бокс. Щелки в двери. Пар изо рта. На запястьях тугое прохладное железо. Заспанный конвоир передо мной. Тусклая лампочка, шум двигателя, хлопающие двери и хрип рации грубо вторглись в мои неторопливые размышления. После недолгой суеты с грохотом открылись большие железные ворота.

Поехали.

Вокзал Иркутска стоял в тумане, который испаряла Ангара и все объекты, источающие тепло. В вагон Столыпина меня забросили самым первым. Внутри было темно, безлюдно и холодно. Затем загрузили остальных осужденных строгого режима, которых везли на отдельной машине. Их было немного. «Столыпин» оказался почти пустым. И ужасно промерзлым. Напротив меня все время (круглые сутки) находился один конвоир. Меняясь каждые два часа, они передавали друг другу светлый овчинный тулуп, который надевали поверх курток. Я же старался согреться всеми теплыми вещами и холлофайберовым одеялом, которое пришлось очень кстати, потому что, когда поезд набирал скорость, температура в вагоне переставала измеряться градусами по Цельсию и попадала в категорию «собачий холод». Мерзли руки, ноги, изо рта шел пар. Так было почти до самого Челябинска.

Путь продолжительностью в трое суток был скучен и непримечателен. В наручниках выводили в туалет, от вида которого тянуло на суицид. Он, как все русские общественные туалеты, был обосран. Воды не было. Из крана торчала сосулька. Под ногами черная слякоть. Всё в саже, грязи, инее и копоти. И непременная вонь.