Михаил Захарин - Приговоренный к пожизненному. Книга, написанная шариковой ручкой

Все шло хорошо и, может быть, было бы еще лучше, если бы ее не сдали.

Кто-то из моих «наседок» слил ее в надежде получить себе бонус. В один день она сказала мне, что из ее сумочки, которая лежала в кабинке под замком, исчезла моя записка.

Это было дело рук оперативников СИЗО. Затем у меня в камере произвели ряд тщательных обысков и нашли телефон. Ее уволили. Точнее, не уволили, а перевели в другую структуру (охрану городской думы).

Аню вызвали в кабинет грубые опера и разговаривали с ней по-хамски. Сказали ей, даже внушили, что это я сдал ее им, «цинично слил ради своих целей». Заставляли ее признаться, что это она принесла мне телефон, что было неправдой. Оскорбляли ее и довели до слез, бедную, хрупкую, милую женщину.

Все это я узнал позже, когда смог затянуть новый телефон, когда этих наседок поменяли на других и я смог позвонить ей.

По ее голосу я понял: что-то не так. Спросил ее прямо — не держит ли она на меня зла, или, может, в случившемся (я тогда не знал, что произошло) есть моя вина? Она ответила, что немного злится на меня, и рассказала всю историю с ее увольнением, где, по версии оперов, я был всему причиной. Циничный, расчетливый, использовавший ее подонок.

Выслушав ее до конца, я сказал, что она дурочка. И вылил на нее многосложную эмоциональную тираду за то, что она усомнилась в моей порядочности (а меня это действительно задело), но главное, за то, что приняла на веру эту груду наглой лжи от оперативников, которые ее унижали.

После моей разъяснительной речи ей стало слегка стыдно. Но и стало легче на душе, потому что только что она узнала, что я не предавал ее, не использовал, а значит, всё сказанное было ложью!

И мне стало легче, потому что я смог очистить себя в ее глазах.

Я ведь знал на тот момент, с кем я сижу в камере. Я знал наверняка, что какая-нибудь, извините за выражение, падла сдаст операм нашу связь. Именно поэтому я демонстративно ни о чем ее не просил, хотя она сама говорила, что может принести все, что мне нужно. Мне нужно было многое, но я не просил ее, страхуясь как раз от такого случая и отчасти для того, чтобы она понимала, что нужна мне совсем не для этого. Я не хотел использовать ее доброе отношение как расчетливый потребитель. Таких было половина тюрьмы. СИЗО только и полнилось рассказами о том, как зэки влюбляли в себя дежурных-женщин, заводили с ними романы, признавались в любви, а потом просили принести телефоны, наркотики, спиртное et cetera. И когда влюбленная девушка, одурманенная сказками и обещаниями красноречивого зэка, заносила запрашиваемый «стрём», ее застигали врасплох и арестовывали.

Слезы. Сопли. Разочарование в мужчинах.

Такие вещи абсолютно не укладывались в систему моих нравственных координат. Это подло! И я не мог позволить, чтобы из-за меня пострадал кто-то еще. Совсем недавно я неосознанно подставил людей, попросив их помочь. Еще свежо было в памяти чувство вины. Я старался не повторять своих ошибок.

Какое-то время мы не теряли друг друга из виду. Я часто звонил ей, писал ей письма, дарил ей цветы через своих друзей на свободе. Но потом начался новый виток проблем и истязаний. Я не вылезал из карцеров, приближался суд, нас заматывали следственными действиями. Не оставалось ни сил, ни времени, ни нервов. И как-то незаметно, безболезненно мы удалились друг от друга, как удаляются две льдины в огромном ледяном океане.

Осталось лишь впечатление…

Если я вспомнил об этих мимолетных отношениях (отношениях ли?), если я написал о них, то, выходит, они что-то для меня значили. Пускай немного, но значили.

Мой путь небогат светлыми моментами. Я собираю эти драгоценные крупицы одну за другой по мере продвижения по лабиринту своей памяти.

Как-то весной, в мае 2004 года, меня вывезли на очередные следственные действия, где в очередной раз промурыжили весь день, склоняя к предательству, которое может облегчить мою участь. Снова муторные беседы с операми, попытки Сявкина перевербовать: шантаж, угрозы уничтожить вперемешку с обещанием помочь. Обычная схема выкручивания рук, выматывание нервов.

Вернули меня уставшим под вечер. Повели в камеру, но совсем не в ту, где я сидел. Понял, что ведут в пресс-хату, точнее, могут туда забросить и сделать это внезапно. Рисковать было нельзя.

Я зашел в отстойник, достал лезвие изо рта и сказал, чтобы вызвали любого оперативника. Если попытаются скрутить меня силой, если хоть близко подойдут с такими намерениями (такое часто практиковалось), то я порежу себе шею так основательно, что им нужно будет постараться, чтобы меня спасти.